|
© Марк Лотарёв, 2007
Все права на повесть " На опушке последнего леса" принадлежат автору. Любое использование текста романа или частей текста возможно только с разрешения автора.
НА ОПУШКЕ ПОСЛЕДНЕГО ЛЕСА
ПРЕДИСЛОВИЕ
События, о которых рассказывается в этой истории, вероятнее всего, происходили летом 2001 года. Об этом свидетельствуют упоминаемые Димкой названия альбомов и отдельных вещей групп «Мумий Тролль», «Сплин», «БИ-2», «Тату», Земфиры, Чичериной…
Летом 2006 года я посетил некоторые места, по которым в то лето пролегал маршрут Димки. Попасть на берег Клязьминского водохранилища в районе той бухты, о которой, скорее всего, идет речь, мне уже не удалось. Там теперь всё выкуплено в частные руки – закрытая, охраняемая территория. Кажется, Гольф-Клуб.
Зато мне удалось найти старую школу в районе улицы Вавилова и даже ту самую аптеку, в которой Димка отказался разбить стекло на двери. Самое поразительное, что окна за «древними железными решетками» на первом этаже рядом с аптекой – спустя пять лет! – всё так же были заклеены газетами. Аптека уже работала круглосуточно, так что в 2006 году Димка уж точно не покусился бы на ее дверь.
А потом я нашел там и «здоровенные трубы» за жилыми домами, и железный переход через них, и даже вышел в итоге к тому двору на проспекте 60-летия Октября, где Димка катался на качелях. Не знаю, те самые качели были там в 2006-м году или нет, но я не удержался от соблазна тоже на них покачаться.
А вообще, с тех пор, конечно, многое изменилось. Например, сейчас уже трудно представить описанный Димкой плацкартный вагон в поезде из Казахстана. Даже прицепной. И мобильные телефоны в поездах есть у всех поголовно.
Имела ли место эта история в реальности? Я думаю, что имела. Ну, может быть, в несколько другом виде.
Интересно, каким теперь стал Димка? Наверное, уже закончил какой-нибудь ВУЗ. А Олька и Ромка, наверное, уже заканчивают школу. Или даже уже закончили? И стали студентами?..
А может быть, Димка так никуда и не поступил, и попал в армию? А потом и вправду уехал куда-нибудь в заповедник? Или все-таки стал менеджером в компании своего отца? Как знать...
2007 год
НА ОПУШКЕ ПОСЛЕДНЕГО ЛЕСА
Сперва я хотел написать в начале какое-нибудь литературное вступление, ну знаете, как в книжках пишут, но, если по-честному, ничего такого не придумал. В смысле, ничего интересного или красивого. Так что я лучше сразу начну вам рассказывать про то, про что хочу рассказать, – про то, что произошло со мной прошлым летом.
Короче, началась вся эта история в Рязани. Вернее, не в Рязани, а еще раньше – в Москве. Когда родители не просто отвезли меня на Казанский вокзал, но еще и проводили до самого вагона. Как под конвоем проводили, честное слово. Потому что они хоть и делали вид, что просто провожают меня на юг, но на самом деле хотели убедиться, что я сел в поезд и поехал вместе со всеми в этот идиотский молодежный лагерь на Черном море, в который я так и не попал. И ни фига об этом не жалею. Нет, я действительно об этом ни фига не жалею.
Мать опасалась пробок и настояла, чтобы мы выехали заранее. И в итоге мы приехали на вокзал жутко рано, до отправления поезда оставалась еще уйма времени. И мы стояли на платформе у всех на виду, и родители давали мне последние напутствия. Я этого терпеть не могу – всех этих родительских наставлений. А тут еще все это происходило на глазах у моих одноклассников. Потому что ехали мы в тот престижный молодежный лагерь чуть ли не всем классом. А уж наш класс в той школе, где я учился в прошлом году, это было такое нечто, что и говорить про него не хочется. Полный отстой.
Словом, ситуация была совершенно идиотская. Я стою возле вагона, как обезьяна в зоопарке, тереблю пальцами верхний клапан своего рюкзака и бросаю по сторонам отрешенные взгляды, а родители стоят рядом и изо всех сил изображают, какие у них со мной чудесные отношения. Мне надо было просто резко попрощаться и уйти в вагон, но я никак не мог заставить себя это сделать. Потому что, на самом деле, и не упомнишь, когда отец с матерью меня вот так вместе куда-нибудь провожали. Только в детстве, когда отец еще не был таким большим бизнесменом, и мы все жили в нашей московской квартире, и у нас был один старый "Ниссан". Да и то – тогда они меня провожали не на вокзале, а в школе, откуда я уезжал на автобусе в летний лагерь. Но с тех пор уже прошло сто лет, и потому я, наверное, был даже немного растроган этими чертовыми проводами. И хотя мне было жутко неловко стоять у всех на виду с родителями, я никак не мог решиться уйти в вагон. Наверное, я и правда слабохарактерный.
У нас был шестой вагон, и потому мы стояли на голой платформе, прямо на утреннем солнцепеке. На козырьке московские власти сэкономили, и он тут – на Казанском вокзале – доходит только до середины платформы. И я с тоской поглядывал на одноклассников, а мать спрашивала, не забыл ли я чего? И перечисляла: кредитную карточку, мобилку, паспорт и всё такое... Она даже про билет спросила, хотя билет я держал в руке. (Как последний придурок.) Причем, спросила про всё это уже раз в двадцатый. Я чуть не сказал, что у нее, наверное, со зрением не в порядке, (и с памятью – тоже), но, конечно, вовремя оттормозился. И это совсем не со зла, можете мне поверить. Просто у любого крыша поедет, когда к тебе раз за разом пристают с одним и тем же.
На самом деле, я ей исправно отвечал на все вопросы, только нарочно смотрел в сторону, но она так и не поняла, как меня все это достает. И вдруг она потрепала меня по голове и бодро спросила:
– Эй, Димка, куда ты смотришь? Хватит ворон считать.
Нарочно сказала это громким голосом, чтобы я не мог сделать вид, что задумался и не расслышал.
– Скорее уж голубей, – говорю, невольно поглядев на всяких птиц. Потому что ни одной вороны там и в помине не было, только два голубя ходили по платформе, клюя все, что попадется, и воробьи шныряли – такие же пыльные, как вокзальный асфальт. На этих вокзальных платформах асфальт почему-то всегда жутко грязный, как будто его никогда в жизни не моют. И я подумал, что у птиц, которые тут живут, есть что-то общее с бомжами. Серьезно, кажется, это называется конвергенция, мне про нее Ромка рассказывал – мой обалденный племянник, который очень любит всё про животных.
Ну вот, я сказал про голубей, и мать засмеялась, хотя не будь мы с отцом и на людях, она бы, наверное, так на меня отъехала, что мало не покажется. Потому что, если честно, ответил я ей без особой приязни. И тут слово взял отец, чтобы поддержать семейное равновесие.
Сперва он меня тоже по голове потрепал. На самом деле, это его дурацкая привычка, а мать прошлась по моей шевелюре просто из подражания. Когда отца рядом нет, она никогда так не делает.
Я эту отцовскую привычку терпеть не могу. Я уже выше него ростом вымахал, но он все равно, чуть что – меня по голове треплет. По-моему, совершенно непроизвольно. Я, правда, уже здорово научился заранее уклоняться от его ласк, но тут это было совершенно невозможно.
Сейчас еще ничего, все-таки отец треплет меня по голове гораздо реже, а вот в детстве был полный кошмар, вспомнить страшно. Вы только представьте себе: он сидит за столом в нашей столовой, только что брал рукой буженину, и тут – от полноты чувств – подзывает меня, чтобы спросить, как у меня дела в школе, и сразу же задирает руку и треплет меня по голове, прямо по волосам. И я заранее знаю, что он сейчас это сделает. И я чувствую, как на мои волосы переходит жир этой чертовой буженины. А возмутиться – не решаюсь. То ли потому, что я тогда был еще маленький, то ли из-за своей слабохарактерности.
Теперь мне, конечно, полегче. У меня рост метр восемьдесят, так что им с матерью приходится задирать руку, чтобы меня по голове потрепать, а это требует усилий. И из положения сидя приласкать меня по голове – уж никак не получится, если я сам специально не наклонюсь. А я этого никогда не сделаю, можете мне поверить. Но все равно у отца правая рука непроизвольно подергивается, когда он меня подзывает за завтраком или за ужином, чтобы пообщаться.
Может быть, у меня это тоже непроизвольная реакция получилась – вырасти на метр восемьдесят, – чтобы отец, когда ест, меня по голове потрепать не мог.
А раньше я потом сразу шел в ванную и мыл голову шампунем до потери сознания, а потом тер волосы полотенцем, как ненормальный, чтобы они побыстрее высохли. Чтобы родители ничего не заподозрили. Потому что отец наверняка сказал бы, что я – как баба, а мать заявила бы, что я не в меру брезгливый, – если бы они заметили, что я каждый раз после отцовских ласк голову мою. Причем, что интересно, мою одежду отец никогда руками после еды не трогал. Хотя ее – одежду – помыть намного легче. Забросил в стиральную машину, и все дела.
Короче, я всю свою сознательную жизнь старался держаться подальше от столовой, когда отец ест, только мать все равно, как нарочно, зазывала меня завтракать или ужинать до того, как он закончит есть и встанет из-за стола. Чтобы он мог со мной пообщаться. Она вообще все время угадывает, что ему хочется. Тоже, наверное, совершенно непроизвольно. И всё потому, что она от него полностью материально зависит.
Конечно, мать ни за что ни в чем таком не признается. Я совершенно уверен: если ей про это сказать, она обязательно возразит, что это неправда, что она поддерживает отца только потому, что и сама так думает. Но лучше ей про это не говорить, а то я даже представить себе не могу, что тогда будет.
Она на самом деле не такая уж плохая, вы не подумайте. Мне ее даже жаль иногда становится. Так жаль, что и словами не передать. Но только так оно всё и есть, как я вам говорю. И я даже у Ольки уже эти черты замечаю. (Олька – это моя младшая сестренка.)
А раньше – в детстве – я на мать здорово злился за эту политику. Ведь она каждый раз стояла рядом и отлично видела, как отец меня рукой в остатках пищи по башке треплет. Стоит и никогда ему слова не скажет, чтобы он хотя бы руки полотенцем вытер. Даже буквально не замечает ничего этого!
Наверное, поэтому я весь этот дурацкий бизнес терпеть не могу.
Я невольно уклонился, когда отец задрал руку к моей голове, но совсем немного, он этого даже не заметил. И тут отец говорит:
– Ладно, Ларчик, не приставай к нему, он уже взрослый.
Нет, просто с ума сойти! Какого черта он меня тогда по голове треплет при всех? И еще – мне было неприятно, что он маму Ларчик называет. Ладно – дома, в семейном кругу, а тут мог бы и Ларисой называть, или хотя бы Ларой.
Я покосился на проводника в новенькой униформе и готов поручиться: он слышал каждое наше слово. Вдобавок этот проводник был кавказец.
– Честное слово, Дмитрий, – говорит отец, – я тебе завидую. Чисто белой завистью. Золотые года. Всё впереди и никаких забот.
Он иногда очень высокопарно выражается. Он вообще это дело любит – забабахать какой-нибудь идиотский оборот.
– Лежи себе у моря, слушай, как волны перебирают гальку, и чайки кричат. И никто тебе по мобилке мозги не напрягает про всякие земные дела. Полная благодать.
Тут у него как раз мобильник запел в кармане "Ламбаду", и отец расхохотался. Мать – тоже засмеялась. Даже я рассмеялся – так смешно это всё получилось.
– Да, – сказал отец, достав телефон. – Понял. Так... – он посмотрел на часы. – Давай это обсудим через полчаса, я сейчас сына провожаю.
Меня чуть не стошнило. Он это "сына провожаю" таким тоном сказал, как будто у него нет ничего важнее в жизни, чем проводить на поезд своего сына. Но я-то знал, что на самом деле всё совсем не так. И они с матерью торчат тут только для того, чтобы убедиться: сын точно сел в поезд и уехал, наконец, ко всем чертям – в этот престижный молодежный лагерь под надежный присмотр. Чуть ли не на все лето. А то с моими приколами у них опять все летние планы полетят.
Правда, сейчас мне кажется: может быть, он действительно думал в то утро, что проводить меня на поезд для него важнее, чем весь его бизнес? Вполне может быть. В общем-то, отец у меня тоже совсем не такой плохой человек, как вам, может быть, показалось. Просто у всех взрослых жизнь почему-то такая идиотская, что они от этого буквально в маразм впадают. И вечно им ни на что не хватает времени. Уж лучше бы они вообще детей не заводили. Может быть, тогда у них и на себя бы время нашлось. Хотя, может быть, всё как раз наоборот. И они заводят детей, потому что им в жизни уже ничего больше не надо.
Я иногда думаю с ужасом: неужели я тоже потом таким стану? Таким, как мои родители и все эти другие взрослые. Когда закончу ВУЗ, начну работать и всё такое... Прямо холодным потом покрываюсь. Фигурально, конечно. А потом вдруг думаю: а что, если они тоже в свое время так же думали про своих родителей, как я думаю про них сейчас? Понимаете? Теперь-то наверняка не узнаешь! Вдруг это как генное заболевание, которое передается из поколения в поколение? И проявляется только с возрастом. В двадцать пять лет, или в тридцать... Или еще того хуже, – вдруг это закон природы? И каждый раз новое поколение думает: уж мы-то ни за какие деньги не станем такими же, как наши родители! А потом вырастает, и... Сплошная рутина до самой смерти.
Нет уж, лучше про это не думать вовсе!
Отец сунул телефон в карман брюк (было жарко, и он был без пиджака), протянул было руку, чтобы потрепать меня по голове, но, наверное, вспомнил, что только что уже это делал, и поэтому просто слегка хлопнул меня по плечу и сказал:
– В общем, давай, сын, отдыхай там на полную катушку. Пользуйся последними беззаботными годами. А то потом высшее образование пойдет, а это, брат, уже совсем другая песня, – и всё в том же духе. А в конце не удержался и снова напомнил мне про кредитку.
– Смотри, – говорит, – кредитку не потеряй. А то будешь там перебиваться с борща на котлеты.
И засмеялся. А я с тоской покосился на Виточку Крушельницкую, которая стояла от нас буквально в двух шагах вместе со своей сногсшибательной мамашей в костюме от Жриванши. Эта скотина хотя и кивала усиленно головой своей мамочке, делая вид, что с ней разговаривает, на самом деле подслушивала каждое наше слово. Могу поклясться. Потому что время от времени она потихоньку ухмылялась ехидно, как серная кислота. Так, чтобы этого никто, кроме меня, не заметил.
На самом деле ее мамаша – Ольга Николаевна – несла ей такую околесицу, что просто уши вяли. В сто раз почище моей матери. Сюсюкала так, как будто у нее розовые крылышки растут! И мобильничек на поясе у Виты раз двадцать уже поправила. Сразу было видно, что она на триста процентов уверена, что ее доченька – сама невинность, просто белая козочка на изумрудном лугу. А на самом деле, эта ее Вита так задом вертит перед любым прикинутым парнем, что просто сблевнуть хочется. Особенно перед одиннадцатиклассниками. И при этом корчит из себя супермодель. Не удивлюсь, если она уже сто лет, как невинность потеряла. Может быть, даже еще этой весной, когда с одним типом из выпускного класса ходила.
Вы только не подумайте, что я закомплексованный придурок, в смысле секса. На самом деле, я против секса ничего не имею. Даже тогда еще ничего не имел против секса. Просто меня бесит, когда перед родителями корчат саму невинность, а те от этого так и тают, как вчерашнее мороженое на солнцепеке.
Короче, я на месте этой супермудели Крушельницкой еще сто раз бы подумал, прежде чем мне ухмыляться. Но эта уродка точно знала, что я наберу в рот воды, как рыба, и абсолютно ничего про нее и ее мамочку никому не скажу. Я, конечно, не ангел, но такие вещи терпеть не могу. Трепать языком про других людей просто ради прикола.
Зато про эту Виту я был уверен: стоит ей зайти в вагон, как она тут же начнет рассказывать своим подругам, как мои родители "своего Диму провожали". И передразнивать все наши фразы – слово в слово. Поэтому я жутко обрадовался, когда мать вдруг сказала отцу:
– Олег, пусть уж он в вагон идет, а то мы его совсем засмущали.
Она иногда такая деликатная, что просто застрелиться. Но в ту минуту я обеими руками ухватился за ее предложение.
– Да, – говорю. – Давайте, я уже пойду. А то поезд скоро поедет.
На самом деле до отхода этого чертова поезда оставалось еще минут десять, не меньше. А на платформе мы торчали уже часов сто, до того рано мы приехали.
Отец посмотрел на часы, а я весь застыл, ожидая, что он скажет?
– Да, сын, пора прощаться. Ну давай! – сказал отец и обнял меня по-мужски. Но я даже это стерпел с облегчением. Наконец-то всё это закончится.
– Как приедешь, сразу звони, – сказал отец, заглядывая мне в глаза.
– Да, Дима, сразу позвони, как приедете, – мать тоже приобняла меня и чмокнула в щеку. Довольно звонко получилось, прямо как в кино.
И я наконец-то накинул рюкзак на одно плечо, подхватил другой рукой сумку и шагнул к двери вагона. Проводник посмотрел мой билет и с улыбкой кивнул мне, чтобы я входил. Он вообще всем улыбался. Может быть, и правда был доволен, что повезет на море таких симпатичных ребят? Между прочим, хотя он был и кавказец, но улыбался он нам без всякого подвоха, это сразу было видно. Не потому, что он хочет у нас как-нибудь денег срубить или еще что, а просто так, от души. А то у нас тут в Москве про кавказцев такое говорят, что иногда просто уши вянут.
Я махнул рукой родителям и скрылся в вагоне. У меня было шестое место – в самом начале вагона, а окна купе, как назло, выходили на платформу. Так что я эти пять метров до купе триста лет, наверное, шел. Но все равно оказалось, что родители еще не ушли и стоят перед самым окном. Дверь купе, как специально, была раскрыта настежь, и мать сразу заметила меня, заулыбалась, махнула мне рукой и толкнула отца, а он обнял ее за плечи. Мне стало неприятно. Потому что на самом деле они просто хотели убедиться, что я уехал в этом чертовом вагоне, а не выскочил из него в последний момент, чтобы спутать все их летние планы. И если уж говорить начистоту, у них были все основания опасаться, что я могу уехать не в этот молодежный лагерь, а куда-нибудь совсем в другую сторону.
Дело в том, что минувшим летом мы с Тимычем вместо того, чтобы уехать к его бабушке в Анапу, смылись в Крым, в Лисью бухту, дикарями, с компанией хиппи. (Тимка – мой друг детства.) Только всё это выплыло наружу, и матери пришлось бросить все дела и расхлебывать всю эту кашу. Потому что Крым – это Украина, другое государство, – а мы с Тимкой вдобавок ко всему незаконно пересекли границу.
Вот родители и торчали у самого окна вагона с веселыми лицами, периодически делая мне руками дурацкие жесты, а я прямо изнывал весь внутри, представляя, как потешаются над нами Волков и Жила, с которыми я попал в одно купе. Вот уж, что называется, повезло по полной. Вы бы и сами сдохли от тоски, если бы попали в одно купе с этими уродами из шестого блока. Хорошо хоть, что четвертым с нами ехал Серега Стадник. Серега – парень нормальный. Но его, как назло, в тот момент в купе не было. Только рюкзак его стоял на полке. Серегин рюкзак ни с каким другим не спутаешь, потому что он пришил к нему сбоку настоящую подкову.
Я подумал, что Серега наверняка в том купе, где едет Вероника, и на душе у меня сразу потеплело. Честное слово, я даже как-то успокоился. И назло Волкову и Жиле улыбнулся родителям и помахал им рукой.
***
Наконец поезд поехал, родители остались в прошлом, а я затолкал сумку и рюкзак в верхнее отделение под крышей вагона, забрался на свою верхнюю полку и улегся, глядя в потолок. Хоть с этим мне повезло – что полка у меня была верхняя. А то эти козлы Волков с Жилой меня уже здорово достали.
Жила – это, конечно, не имя, а кличка. Настоящая фамилия у этого типа – Жилеев. Те еще уроды. Волков – самовлюбленный качок, а Жила – его лучший друг из шестого блока. Они там целой компанией таких же придурков верховодят. Этот Волков мало того, что все время мышцы качает, чтобы быть гармоничной личностью, как он выражается, так еще и обожает смотреть на себя в зеркало, как какая-нибудь девчонка. Честное слово, не вру. Обнажится до пояса или до самых плавок и смотрит на себя в зеркало – на свои мышцы. Можете себе такое представить?
Словом, мне уже тогда стало тошно от перспективы полтора месяца торчать вместе с моим любимым классом в этом молодежном лагере. Пока мы еще не приехали на вокзал, я об этом как-то не думал. Жил себе по инерции, как каждый год до этого. А тут вдруг сразу почувствовал всей душой, что это мое последнее лето перед совсем другой жизнью, когда надо будет куда-нибудь поступать, и сдавать кучу всяких экзаменов... И мне стало тоскливо от мысли, как бездарно я его проведу. И я сразу очень разозлился на мою мать. Потому что, на самом деле, это с ее подачи мы ехали сейчас – чуть ли не в полном составе нашего класса – в этот дурацкий лагерь на берегу Черного моря. Это моя матушка закинула руководству школы идею: вот было бы здорово в последнее лето перед вступительными экзаменами вывезти ребят не куда-нибудь за границу, а в наш российский лагерь.
Пушкарь – наш директор – конечно, сразу загорелся этой идеей. Потому что тогда вдруг стало жутко модно – поехать летом отдыхать в Россию. Или хотя бы детей своих отправить куда-нибудь в родные края, или каких-нибудь родственников. (Если ты сам все-таки едешь в Испанию, а не в Сочи.) А тот молодежный лагерь, куда нас решили отправить почти на полтора месяца, действительно довольно престижный. Он на Черном море находится, где-то под Туапсе, и еще при коммунистах был очень крутым. Раньше в нем наверняка только дети партийных боссов отдыхали, так что половину нашего класса в прежние времена туда и на порог бы не пустили. Это сейчас, если у тебя деньги есть, можно куда угодно путевку купить.
Так что мамина инициатива проехала на ура, тем более – в этом лагере все лето работают школы с преподавателями из лучших ВУЗов Москвы. Чтобы ты мог заодно с отдыхом подогнать свой Ай-Кью перед грядущими экзаменами. Ай-Кью – это то, что после всех этих школ остается у тебя в голове, если вы еще не догадались.
Но самое поганое во всей этой комбинации с молодежным лагерем было то, что на самом деле мои родители просто хотели надежно пристроить меня на все лето. Потому что они как раз собрались ехать в Испанию, и им вовсе не улыбалось срываться вдруг с пляжа на какой-нибудь Майорке, чтобы вытаскивать меня из истории, как прошлым летом.
Сперва они попробовали меня отправить как раз за границу. В один летний лагерь в Англии. Потому что там и с присмотром надежнее, да и с английским у меня, если честно, дела обстоят так себе, – особенно не разбегаешься. Но я категорически отказался туда ехать. Был я уже в этом Колчестере позапрошлым летом, и ни фига мне там не понравилось. Целая куча всяких идиотских условностей, а главное – совершенно непонятно: когда ты так, как надо, поступаешь, а когда – нет? Понимаете, эти англичане даже промолчат, а ты все равно чувствуешь, что сделал что-то не так. А что ты сделал неправильно – совершенно непонятно. Причем, дело даже не в языке, с которым у меня неважно. Даже если бы у меня этот английский от зубов отскакивал, я бы все равно ни за что не спросил этих англичан, в чем я прокололся? Другие они, вот и всё!
Нет, словами этого не объяснишь.
Короче, я категорически отказался ехать отдыхать за границу.
Родители, конечно, сразу закинули удочку в плане всяких сногсшибательных достопримечательностей, которые я еще не видел в Англии, но я заявил, что все это – условности. А так оно и есть. У нас в Москве, например, или в Питере – тоже куча всяких интересных достопримечательностей, о которых мы за всю свою жизнь ничего не узнаем. Так что наполнить свою жизнь достопримечательностями можно прямо тут, в Москве, никуда не уезжая. Еще и деньги на билетах сэкономишь.
Но оставлять меня в Москве под присмотром бабушки Лиды или деда Егора родителям совсем не улыбалось. И тогда у матери сразу проснулся российский патриотизм, и она придумала всю эту фишку с молодежным лагерем на Черном море. (Пошла мне навстречу.) Ольку они собирались оставить в Москве под присмотром бабушки Лиды, я весь июль буду торчать в лагере со своим любимым классом, а они – махнут в Испанию. Им непременно нужно было туда поехать в июле, потому что в августе отец всегда уезжает с друзьями на рыбалку – мужской компанией, без жен. Это у него абсолютно нерушимая традиция.
В общем, безмятежно отдохнув в Испании, родители собирались потом провести две недели дома вместе с Олькой, наслаждаясь подмосковным летом. А потом – к моему возвращению из этого молодежного лагеря – отец бы уже уехал на свою рыбалку, а Ольку как раз отправили бы в детский лагерь в Швецию (а то мы с ней вечно грыземся летом, когда делать все равно нечего). Вот и вся подоплека этого дела.
Если уж говорить совсем откровенно, меня от всех этих взрослых отношений просто мутит. У них – не жизнь, а сплошной бизнес. Внешне все друг другу улыбаются, как в какой-нибудь Америке, ищут взаимовыгодные компромиссы. А на самом деле в это время точат друг на друга ножи. И радуются втихаря, если кто-нибудь сплоховал. Потому что от этого их собственная позиция сразу становится лучше. Я даже у себя это мерзкое качество уже замечаю: стоит Ольке в чем-нибудь проколоться, как я автоматически испытываю радость, потому что в этот момент мне словно двести очков прибавляется. Как в какой-нибудь компьютерной игре. Но если вы думаете, что мне от этого становится легче на душе, вы глубоко ошибаетесь. А вот у взрослых – точно все по-другому. Они этих угрызений совести, по-моему, даже не замечают.
Но самое жуткое, что у нас – тоже уже все точно так же, как у взрослых. Вот уж точно – в этих школах нас именно к будущей взрослой жизни готовят. В том моем бывшем классе было несколько уродов, у которых папаши жуткий вес в жизни имеют. Так вы бы видели, как они на всех других смотрят, даже на учителей. Как будто это они, а не их папаши, самые крутые боссы в жизни. И самое поганое – до фига народу сразу начинают перед ними заискивать. А я этого терпеть не могу. Когда кто-нибудь прогибается перед другим только потому, что он от него в чем-то зависит. В том смысле, что ну его на фиг, связываться, а то еще какие-нибудь свои выгоды потеряешь.
Нет, есть, конечно, и исключения, это надо честно признать. Только все равно, кто его знает, какими эти нормальные ребята потом станут, когда вырастут и возьмут бразды правления крупных компаний?
А еще, вечно у вас в классе найдется придурок, который силен, как бык, потому что в детстве насмотрелся Шварцнеггера и качается на тренажерах, как идиот. И обязательно он будет тебе пальцы сжимать, когда здоровается. Так сжимать, чтобы у тебя все суставы, к черту, заболели. И при этом перебирать рукой твои косточки с довольной ухмылкой. Специально будет искать любой повод с тобой поздороваться или на прощание руку пожать. А если у кого-нибудь отец в десять раз беднее, чем у него, то вообще будет сто раз в день лезть к такому бедолаге со своим рукопожатием. Но можете мне поверить: я еще ни разу не видел, чтобы такая скотина сдавила пальцы тому, у кого отец гораздо круче, чем его собственный папаша. Даже если это будет самый распоследний в школе задохлик.
И обязательно все эти уроды в итоге объединятся и найдут в школе кого-нибудь, на кого будут отъезжать всей толпой. Накинутся, как пираньи на жертву. И можете мне поверить: никогда такой паренек или девчонка, которых все третируют, не будет из богатых, и паренек никогда не будет здоровяком, а девчонка – красивой. И непременно найдутся учителя, которые на словах будут с этим бороться, а на самом деле – только подливать масла в огонь. Честное слово, я иногда думаю, что большинство людей вокруг – сплошные садисты.
А у девчонок, между прочим, всё еще в сто раз хуже. Сплошные интриги, которые нам вовек не понять. Лучше и не пытаться. И всё – чтобы кого-нибудь довести до ручки или сманипулировать в своих мелких интересах. Я иногда как представлю себе, что будет, когда они все станут взрослыми, так мне сразу приходит в голову мысль, что я, наверное, никогда в жизни не женюсь. Мне эта мысль в голову чисто автоматически приходит, без всякого осознания. Это потом уже я начинаю размышлять, что куда лучше жениться на какой-нибудь простой девушке из глубинки, которая никогда в жизни в Москве не бывала и вообще – в большом городе. А еще лучше – на какой-нибудь бедной филиппинке, которая приехала сюда на заработки и даже русского языка почти не знает. И потом – сразу умотать с ней в какую-нибудь глубинку, пока она не успела выучить русский язык и нахвататься наших московских нравов.
Я посмотрел, что делают эти типы внизу, и чуть не сдох от тоски. Потому что этот дебил Волков развернул на столе журнал "Сила и красота" и на полном серьезе показывал своему другу Жиле всякие классные мышцы. "Сила и красота" – это такой идиотский журнал по бодибилдингу, в котором сплошь фотографии накачанных придурков и баб, на которых страшно смотреть. Жуть просто. Я его несколько раз листал в школе от нечего делать. И главное – у них там у всех глаза жутко осмысленные. Сразу видно, как много они думают о своих мышцах.
Короче, силы в этом журнале, может быть, и до фига, а вот красоты я там никакой не заметил. Да и сила там наверняка липовая. По-настоящему сильные мужики – боксеры тяжеловесы, но у них фигуры – совсем другие. Уверен – любой маломальский боксер запросто набьет Волкову морду.
Жилу эти качки, наверное, тоже достали, потому что он полез в свою сумку и вытащил свежий номер "Плейбоя". Волк сразу про свои мышцы позабыл. Почувствовал зов плоти. И оба они стали разглядывать фотографии и говорить такие гнусности, что просто уши вяли. И гоготать своему остроумию, как племенные хряки на свиноферме. И все время стукали снизу по моей полке и вопили на все купе:
– Диман, слезай сюда! Глянь, какая жопа.
– Диман, хочешь такую бабу?
Я сначала их презрительно игнорировал, а потом – чуть сам не заорал на них матом на все купе, но тут дверь открылась, вошел Серега Стадник и сказал:
– Здорово, мужики.
Мы все стали здороваться с ним за руку, я свесился со своей полки и тут обратил внимание, что они – все трое в этих идиотских широких летних штанах до колен со здоровенными карманами на бедрах. Сейчас такие уже хрен кто наденет, а тогда они были последним писком моды.
Меня чуть не стошнило прямо им на головы из-за этих дурацких штанов. И почему-то я почувствовал вдруг жуткую обиду. Ладно, эти уроды Волков с Жилой вырядились, как обезьяны на параде, и готовы облобызаться от радости, что не ударили в грязь лицом. (Вы бы видели, как они посмотрели на мои джинсы, когда я вошел в купе.) Но Серега... Понимаете, Серега ведь был нормальный парень. По-настоящему нормальный. И к штанам этим он относился по-другому, чем Волков с Жилой. Но только я на месте Сереги все равно бы ни за что такие штаны не надел.
Я отвернулся, к черту, хотя на самом деле поглядывал на них в зеркало. Просто из любопытства.
Серега сразу согнал Волкова со своей нижней полки, которая была под моей полкой, и теперь Волк с Жилой – оба сидели внизу напротив меня. А Серега поставил на стол две бутылки пива и говорит:
– Ну что, мужики, по пивку?
Жила быстро запер купе, и они с Волковым тоже достали пиво и сушеных кальмаров. Серега стукнул снизу мне по полке и предложил к ним присоединиться, но я отказался. И правильно сделал, потому что через минуту они уже спорили о том, какое пиво лучше. И каждый из них, само собой, был уверен, что самое классное пиво – то, которое у него. Потом Серега стал листать жилеевский "Плейбой", и Волк с Жилой снова стали отпускать пошлые шуточки, но уже гораздо осторожнее, чем когда они были одни. Наверное, боялись проколоться. Потому что они хоть и делали вид, что до фига знают о сексе, на самом деле, наверняка, в основном, лазили по всяким порносайтам и больше ничего. А у Сереги уже полгода был реальный роман с Вероникой.
Чтобы поддержать душевное равновесие, Волк с Жилой время от времени пытались меня подкалывать, но я делал вид, что смотрю в потолок.
Видно, этот "Плейбой" их не на шутку распалил, потому что Волков задрал вверх свою рожу и громко спросил у меня в качестве очередного прикола:
– Эй, Диман, ты как, презервативов с собой набрал?
Я презрительно фыркнул, а они заржали все внизу и тут же завели разговор о том, какие презервативы самые лучшие.
– Самые классные "Дюрекс-элит", – говорит Жилеев таким тоном, как будто у него сексуального опыта сто лет и три копейки в придачу. А Волк в ответ:
– Да, я тоже их предпочитаю.
Таким тоном, как будто он там, в этом молодежном лагере, в который мы едем, ни одну симпатичную девчонку мимо себя не пропустит.
А Жила вдруг лезет в свою сумку и достает зачем-то упаковку презервативов. Просто с ума сойти! Полный цирк. А Волков хлопает этого дурекса по плечу и говорит:
– Для Дворжецкой?
И так гнусно это сказал, как будто сначала он сам этими презервативами воспользуется по назначению, а потом уж – своего друга Жилу допустит. Но этот придурок Жилеев только довольно заржал в ответ. И ручаюсь вам: оба они в тот момент представляли себе всякие гадости насчет Оли Дворжецкой. А эта Оля Дворжецкая – как раз была очень даже классная девчонка. Они – уроды – потому про нее и заговорили, что она бы им никогда в жизни ничего такого не позволила. Даже целоваться с ними ни за что бы не стала. И она была очень симпатичная, здорово мне нравилась, чуть ли не единственная в том нашем распрекрасном классе.
В общем, мне, конечно, надо было тогда слезть с полки и дать в морду этому Волкову. Только я этого, конечно, не сделал. Во-первых, честно говоря, мне просто лень было слезать с полки. А во-вторых, этот Волков все-таки был довольно здоровый придурок, и понятно, чем бы все это кончилось. А мне еще целые сутки надо было ехать с ними в одном купе.
Короче, я только презрительно хмыкнул им сверху. Очень выразительно – так, что они точно услышали. И тут же Серега сказал внизу подо мной (глухо, как из бочки):
– Нет, мужики, Дворжецкая вам никогда не даст. Можете даже не стараться.
Мне это тоже было неприятно – что он так говорит про Олю Дворжецкую, – но все-таки он меня по-своему поддержал, а главное – эти козлы сразу заткнулись. Жила повертел еще для вида упаковку своих презервативов и сунул ее обратно в сумку, чтобы не выглядеть полным идиотом. А Волков достал мобилку и начал сосредоточенно тыкать кнопки, как будто вдруг вспомнил, что ему нужно срочно позвонить любовнице или деловому партнеру.
– Ну че, Жила, пойдем, покурим? – сказал внизу Серега.
Жилеев тут же довольно ухмыльнулся и полез за сигаретами. "Черт, – подумал я про Волкова. – И почему этот козел не курит? Здоровье бережет." Я, между прочим, тоже не курю. Даже ни разу не пробовал. И не потому, что мне мое здоровье так уж важно. Просто противно, когда все вокруг начинают курить только для того, чтобы казаться жутко взрослыми. И походить на всяких придурков с рекламных бигбордов.
Серега с Жилеевым пошли курить, и Волков – мне на счастье – тоже с ними свалил. А я почему-то вспомнил прошлое лето – как мы с Тимкой смылись в Крым с компанией хиппи. Наверное, по контрасту.
Я с этими хиппи познакомился совершенно случайно и тусовался с ними тайком от родителей и вообще от всех, кроме моего сводного брата Гарика. Между прочим, было довольно сложно смываться в Москву, все время приходилось врать про то, куда я еду. А я врать не очень-то люблю, хотя вас это наверняка удивит! Хорошо, меня Гарик здорово прикрывал, говорил, что я с ним и всё под контролем. Я после этих тусовок у него ночевал, на нашей московской квартире.
Эти хиппи были классные ребята, только слишком много водки пьют. На самом деле, они сыграли большую роль в моей жизни. Я ведь до того, как с ними познакомился, думал, что я один такой ненормальный – чуть ли не один на всем белом свете (кроме, может быть, Ромки). А оказалось, что есть и другие люди, которые смотрят на этот мир почти так же, как ты. Вернее, конечно, это я смотрел на мир так же, как они, потому что все они были гораздо старше меня. Я от них узнал про целую кучу нормальных книг, и фильмов, и музыки. Потому что там были ребята и девчонки, которые жутко много всего перечитали, пересмотрели и переслушали. Я имею в виду нормальные книги, фильмы и музыку, – такие, от которых не просто улетаешь, а еще и начинаешь потом про жизнь думать. А не всякую лабуду, которой регулярно всю Москву завешивают и целыми днями крутят по радио, чтобы все на это купились, как лохи.
Что там говорить, эти хиппи буквально открыли мне новые горизонты. Как чайка Джонатан Ливингстон.
Так вот, летом, в июне, они собрались по традиции ехать толпой в Крым, в Лисью бухту. Жить там все лето в палатках. И мне предложили.
Вот это у них по-настоящему классно – то, что они совсем не смотрят, сколько тебе лет. Мне ведь еще только пятнадцать лет было, а им всем лет по двадцать и больше. Некоторым – вообще под тридцатник. Только две девчонки в нашей компании – Колечко и Дженис – были всего на год старше меня. Тоже еще школьницы, перед выпускным классом. Но они были младшими сестрами двух девушек из этой компании.
Я, конечно, жутко захотел поехать вместе с ними в Крым и стал придумывать какую-нибудь комбинацию, как все это осуществить. Напрямую отпрашиваться, конечно, было бесполезно. Родители скорее застрелились бы, чем отпустили меня жить в палатках с компанией хиппи.
В итоге я придумал одну классную фишку. Только чтобы воплотить ее в жизнь мне пришлось подбить на эту авантюру еще и Тимку.
Тимка – мой друг детства, я вам уже говорил. Мы с ним одногодки, выросли вместе, в одном доме. В том, где у нас московская квартира. Тимыч и Димыч. Правда, мы уже лет пять, как окончательно в дом под Москвой перебрались, а в нашей московской квартире обосновался мой сводный брат Гарик. Но с Тимычем я все время был на связи.
Короче, я познакомил Тимку с моими друзьями хиппи, и они ему очень понравились. И тут перед ним открылись перспективы поехать с ними в Лисью бухту. И мы стали вдвоем ломать голову, как смыться туда тайком от родителей. Потому что Тимку его родители тоже ни за что бы в Крым не отпустили.
И вдруг у меня прорезалась классная идея. У Тимки в Анапе живет бабушка, и мои родители ее отлично знают, потому что она несколько раз приезжала в Москву к Тимкиным родителям. Так вот, пусть Тимка напросится поехать к ней в Анапу на все лето. А я уговорю своих родителей, чтобы они отпустили меня в Анапу вместе с Тимой. Только на самом деле, мы вместо Анапы махнем в Крым, в Лисью бухту. Побудем там до августа, а потом заедем в Анапу. (Она от Крыма совсем рядом.) Поживем у Тимкиной бабушки, обработаем ее, чтобы всё было шито-крыто. Чтобы она нас не выдала. Бабушка у Тимыча классная. Мы бы наверняка уговорили ее пойти нам навстречу.
Тимке эта фишка с бабушкой сходу понравилась. Хотя, я его, конечно, малость обработал. Я, если очень захочу, кого угодно могу обработать. (Если, конечно, человек вообще поддается обработке, а не полное бревно.)
Мы всё просчитали. Во-первых, у его бабки в Анапе нет телефона, а мы по мобильнику станем регулярно звонить домой и расписывать, как мы у нее классно отдыхаем. А если родичи захотят, чтобы Тимкина бабушка взяла трубку, будем говорить, что она в магазин пошла, или что она на огороде занята, или что мы сейчас на пляже. Во-вторых, Тимка – уже после того, как его родители окончательно переговорят с его бабушкой по телефону через соседей, – позвонит еще через пару дней тем же соседям, попросит к телефону свою бабушку и скажет, что у нас в последний момент поменялись планы, и мы по горящим путевкам едем в молодежный туристический центр в Болгарию, а к ней приедем в начале августа. И что его родители тоже уже уезжают на месяц с лишним в какую-нибудь Анталию.
Бабушка у Тимыча человек старомодный и с Москвой общается с помощью обыкновенных писем – которые в конвертах по почте идут. А раз вся Тимкина семья на лето разъезжается, то и писать ей будет вроде как незачем. И никто про наш финт ничего не узнает.
Только провалился тогда весь наш великолепный план с таким грохотом, что мало не покажется. Нет, в Лисью бухту мы с Тимычем добрались, всё честь по чести. Сдали в последний момент билеты в Анапу и уехали. Хотя все говорили, что на границе нас украинские пограничники с поезда ссадят, как несовершеннолетних. Но эти хиппи с кем угодно договорятся. Они ведь вообще никаких границ не признают. Так что мы с Тимкой спокойно проехали, всего-то за пятьсот рублей на нашей границе и за тысячу на двоих – на украинской.
В Лисьей бухте тоже сначала всё было классно. Я там еще со многими интересными людьми познакомился. И еще – с одной девушкой из Питера – Оксаной. Я в нее даже влюбился. Потому что сначала принял ее за школьницу. А потом оказалось, что она – студентка, и ей девятнадцать лет.
Нехилый прикол получился. Одно дело общаться со школьницей, и совсем другое – со студенткой университета.
В общем, вся эта разница в возрасте на меня так повлияла, что я с этой Оксаной, в основном, разговаривали обо всяких вещах, а обниматься с ней у меня уже не получалось. Я вообще в этих интимных делах ужасно робкий. Даже еще теперь.
Там было классно, в этой Лисьей бухте. Мы с Тимкой научились загорать и купаться голыми, потому что там многие так делают. Сначала мы думали, что они нудисты, но оказалось, им просто нравится голыми загорать и купаться. Мы с Тимкой тоже попробовали и оказалось – очень даже здорово. Особенно – плавать в море без плавок. И никакие мокрые плавки потом тебе тело не облипают. Полный улет.
Там – Лисьей – пляж такой большой и дикий, что запросто можно найти место, где тебя никто не увидит. Вернее – не разберет, в плавках ты или без. Надо только уйти по берегу на два-три километра.
И природа там, конечно, классная.
Только народу слишком много. Поэтому там везде до фига мусора. Даже на склонах Эчки-Дага всякая дрянь попадается. А я этого терпеть не могу – когда мусор валяется прямо в лесу или на берегу, и вообще – на природе. Там, правда, стояли контейнеры для мусора, все ржавые, но они, по-моему, еще с прошлого года были переполнены. Нет, чего я не догоняю, так это когда всякие типы выбираются на природу с палатками – потому что они все уверены, что любят природу, – а сами устраивают там мусорные свалки. И еще – моют жирную посуду прямо в море, где люди купаются. Бр-р-р. Меня прямо передергивает, когда представляешь, как ты входишь в море, а рядом жирные разводья плавают. Мы с Тимкой поэтому быстро сообразили, что надо подальше уходить вдоль по пляжу. А этим уродам – хоть бы хны. Моют посуду и тут же плавают.
У нас, правда, компания была более-менее нормальная. Во-первых, посуду мы мыли на берегу, возле палаток, потому что на самом деле не фиг делать принести в пластиковых бутылках ту же самую воду из моря и помыть все на месте. Даже удобнее – никуда кучу посуды таскать не надо. А во-вторых, мы, когда ходили на Биостанцию или в Щебетовку, прихватывали с собой мусор и выбрасывали там в контейнеры. Этот пластиковый мусор очень легкий и взять его с собой ничего не стоит.
Тимка, правда, каждый раз выразительно вздыхал и крутил пальцем у виска, когда я набивал пластиковыми бутылками рюкзак вместо того, чтобы выкинуть эти бутылки на ближайшую свалку. Но эту традицию – уносить мусор в населенные пункты – у нас поддерживали Клим с Таней. А они умеют на тебя так выразительно посмотреть, что ты уже куда угодно готов любой мусор отнести. Еще и чужие бутылки из окрестностей палатки прихватишь.
Правда, в этой Щебетовке мусорные контейнеры тоже, по-моему, раз в год вывозили. Вечно они стояли полные, и рядом – еще куча всякой дряни валялась. И воняло всё это дело на летней жаре... Полный отстой и безнадёга. И я сразу подумал, что мы сюда исправно таскаем свой мусор, а его потом – все равно куда-нибудь на природу вывалят, чтобы далеко не ездить. Грустно все это. Так грустно, что никакими словами не передать.
И еще я там сделал одно веселое открытие, в этой Лисьей бухте. Там в море впадает такой живописный ручеек. И я как-то пошел посмотреть, откуда он течет. Лучше бы не ходил. Потому что там в горах оказались целые озера, в которые стекает канализация. А потом из них – прямо в море. Можете себе такое представить? Там прямо по лесу целый горный ручей несется, чуть ли не речка с водопадами. Во всяком случае, шумит не хуже Ниагары. Такой полноводный поток коричневого цвета. Мчится, бурлит и дерьмом воняет. Самые натуральные сточные воды из канализации той самой Щебетовки. И прямиком в эти озера, без всяких очистных сооружений. Представляете, когда я все это увидел!
Может быть, правда, эти озера как раз и считаются очистными сооружениями? Может быть, и так. Но только вся эта канализация из одного озера свободно перетекает в другое, а потом – в третье, а потом – по живописному ручейку – прямо в море. И народ преспокойно рядом с этим ручейком купается.
На самом деле, конечно, в этих коричневых озерах и правда что-то отстаивается. Потому что ручеек, который впадает в море, канализацией уже не воняет, а уже в среднем озере – лягушки живут. Я просто улетел, когда услышал, что там лягушки квакают. В этом озере специфического цвета с запахом канализации. И подумал, что мы тоже скоро будем вроде этих лягушек. И даже ни фига не заметим, как ко всему приспособимся. Но если вы думаете, что мои ощущения от этого стали более радужными, вы здорово ошибаетесь!
Одним словом, когда весь наш план провалился с треском, и нам пришлось уехать, я, наверное, был даже рад в глубине души. И с Оксаной той из Питера у меня отношения зашли в тупик. И народ в июле повалил в Лисью толпами.
А прокололись мы тогда с такой страшной силой, что до сих пор вспоминать неприятно.
Мы уже недели две беспечно зависали и сливались с природой. И я как раз сидел возле родника на склоне Эчки-Дага и ждал очереди, чтобы набрать воды, когда завибрировал мой телефон. Мы с Тимычем мобилки все время с собой таскали, чтобы быть начеку. Я как ни в чем не бывало отвечаю на звонок моей матери, и тут она вдруг, чуть ли не в истерике, начинает меня пытать, где я? Я, конечно, говорю: "Как где? В Анапе!". Но если честно, по моему тону любой идиот понял бы, что я бессовестно вру. Потому что я сразу понял, что мы прокололись. А моя мать, когда обратит на тебя внимание, на идиотку совсем не похожа. Наоборот, такой проницательной становится, что спасайся, кто может!
Жуть. Я думал, у нее разрыв сердца будет прямо по телефону. А тут еще рядом люди из совсем другого мира...
Короче, я совсем растерялся и сразу раскололся. Слишком неожиданно всё это получилось.
Правда, это уже было все равно, потому что мать и так всё знала насчет Анапы. От Тимкиных родителей. Потому что эта анапская бабушка взяла да и написала им письмо: как она нас с Тимой ждала, и как ей жалко, что Тима к ней не приехал. То ли у нее с памятью не все в порядке, и она забыла, что Тимкиных родителей не должно быть в Москве, то ли у нее просто образовалась старческая привычка регулярно письма писать... Теперь это уже совершенно не важно.
Тимкины родители, конечно же, встали на уши и сразу стали звонить моим родителям: куда их Тима со мной поехал?! (Потому что Тимыч, как назло, в это время преспокойно плавал в море, а его телефон лежал на берегу в кармане шорт.) Мать, понятное дело, сама на них оторвалась: куда их Тима моего Диму увез? Отключилась от них к чертовой матери и сразу набрала меня. А я в это время как раз шел за водой и забрел там в одно таинственное место на склоне Эчки-Дага. Там такие жутко красивые большие темно-синие цветы растут в овраге, в очень темном месте. Они, правда, очень вонючие, зато такие красивые, сумрачные и загадочные, что просто завораживают. Так и тянет снова и снова приходить и смотреть на них. И думать о глубине жизни. Там даже мобилка сигнал не ловит. И я стоял в тишине леса, смотрел на цветы, отрешившись от всего, а в это время надо мной уже висел дамоклов меч судьбы.
В общем, мать чуть с ума не сошла, пока до меня дозвонилась. Можете себе представить, чего я тогда наслушался. Думал, мне на всю оставшуюся жизнь хватит! Ошибся, конечно.
Единственное, что было хорошего во всей этой истории, – письмо Тимкиной бабушки шло в Москву целых две недели, и мы всё это время спокойно жили в Лисьей бухте и ни о чем не подозревали. Жаль, конечно, что оно вообще не потерялось на почте, но и на том спасибо!
Дальше был полный кошмар. Не знаю, как Тимкины родители, а мои – уж точно половину отцовского состояния на телефонные разговоры угрохали. Сплошной стресс и напряг. Потому что, во-первых, мать непременно хотела лично забрать меня из этого Крыма, а где мы находимся, они совершенно не представляли. А во-вторых, оказалось, что мы вообще находимся в этой Украине незаконно. И пока я уговорил мою маму, что мы с Тимой доберемся в Симферополь самостоятельно, на автобусе, у меня сто часов ушло на переговоры. Я ведь наотрез отказался сообщать родителям, где эта Лисья бухта, и где мы в ней живем. Как представил себе здесь мою мать: как она носится по всем палаткам, разыскивая нас на глазах у ребят, – так сразу решил, что скорее умру, чем выдам родителям эту тайну. Лучше уж навсегда с Тимкой в Крымские горы уйти. Там, в Крыму, есть такое заветное место – Мангуп, – так там хиппи живут постоянно, круглый год. Говорят, еще с шестидесятых годов. Там особая энергетика. Вот мы бы туда и подались.
Только до Мангупа тогда дело не дошло, потому что родители согласились на Симферополь. Мать примчалась туда на самолете со всеми бумагами на нашу с Тимкой депортацию. И когда мы наконец встретились с ней на симферопольском вокзале, произошел жуткий скандал.
Тимке, конечно, тоже пришлось несладко, но отъехали по полной на меня одного. В результате Тимыч наотрез отказался лететь в Москву самолетом. Наверное, чтобы избавиться от моей матери. Заявил, что ему это не по карману. Мать и на него попробовала наехать, но он стал в позу и сказал, что и сам в Москву доберется. Очень здравая мысль, между прочим. Раз уж мы с ним все равно приехали в Симферополь, спокойно могли сами сесть на поезд и уехать в Москву. Может быть, нас и ссадили бы на границе, но скорее всего – просто сняли бы с нас кучу денег и отпустили обратно в Россию. Зачем им нас у себя на Украине оставлять? Думаю, это было бы гораздо дешевле, чем матери лететь самолетом в Симферополь, а потом еще ехать поездом обратно. Но у родителей свои заморочки. И если уж они хотят что-то сделать по-своему, здравый смысл у них начисто отшибает.
В итоге мать ухлопала еще кучу денег на переговоры с Тимкиными родителями. Чтобы они ему приказали лететь с нами самолетом. Разругалась с ними, ко всем чертям, и уже готова была уехать в аэропорт только со мной, оставив Тимку на вокзале. Но тут уже я наотрез отказался уезжать без Тимыча. Смалодушничал. Это надо честно признать.
Так что обратно мы все-таки поехали поездом.
Веселое получилось путешествие, нечего сказать. Мать на Тимку совсем окрысилась, решила, что это он подбил меня ехать в Крым и во всем виноват. А Тимыч из-за этого взъелся на меня. Я ему попробовал объяснить в коридоре, что я тут вообще не причем. Что я, виноват, что ли, что у моей матери крыша поехала? Даже извинился перед ним за то, что втравил его в это Крымское дело. Но он все равно дулся на меня до самой Москвы. А с другой стороны – меня долбала моя мать.
На границе она вышла с пограничником из купе, и через пять минут вернулась вся красная и злая, и дала нам понять, как ей пришлось раскошелиться. Хотя на самом деле, все это была сплошная липа, как говорил Холден Колфилд. (Это герой книги Селинджера "Над пропастью во ржи", которая мне жутко нравится. Просто обалденная вещь.) Потому что моя мама такие дела всегда очень легко решает. С легкой душой. И никогда не краснеет, хотя иногда и злится. Но тут точно был не тот случай, чтобы злиться. Потому что вернулась она через каких-нибудь пять минут, а значит договориться с пограничниками ей удалось без особых хлопот.
Короче, было весело.
Потом, уже в Москве, мы с Тимычем быстро наши отношения уладили. Только общаться нам с ним пришлось подпольно, потому что наши родители объявили друг другу бойкот на вечные времена.
Я попробовал представить себе этот лагерь, в который мы ехали, только ничего хорошего из этого не вышло. Вот уж точно – никаких палаток там и в помине не будет. И никакого дикого пляжа. Наверняка сплошной бетон и насыпная галька с лежаками. Отстой. И я сам не заметил, как переключился на совсем другое и стал думать о Сереге Стаднике и о Веронике. Может, от воспоминаний об этой Оксане из Питера, а может, из-за Оли Дворжецкой.
Мне почему-то всегда приятно было на них смотреть – на Серегу и Веронику, когда они были вместе. Не то, чтобы я за ними подглядывал, но иногда я и вправду старался оказаться там, где можно их застать. И незаметно наблюдал за ними. Наверное, от зависти. Мне бы тоже хотелось встретить такую девчонку, с которой можно полгода ходить вместе, держаться с ней за руки, обниматься. (Даже не обязательно, чтобы всё дошло до самого конца, если вы меня понимаете.) И чтобы совсем не хотелось уже через полчаса как-нибудь от нее свалить, потому что все это бессмысленно и скучно.
Только я с такой девчонкой почему-то никак не могу пересечься. Взять ту же Олю Дворжецкую. Мне она, если честно, здорово нравилась, и я был бы жутко рад с ней всерьез подружиться. Но я просто не мог себе представить, как к ней подвалить так, чтобы все пошло нормально. Чтобы подружиться с ней так, как Серега с Вероникой.
И потом, вечно я начинаю думать: а что, если девчонка, которая мне нравится, окажется совсем не такой, какой я ее себе представляю? Банальной или скучной, или начнет перемывать кости своим подружкам, а я должен буду во всем с ней соглашаться, чтобы она не закатила мне сцену? В общем, всякая муть лезет в голову.
А когда тебе все-таки представляется благоприятный шанс, непременно случится какая-нибудь гадость и всё испортит.
Мне вдруг стало жутко грустно от своего одиночества. Так тоскливо, что и словами не передать. Так что я даже на один миг обрадовался, когда дверная ручка вдруг громко щелкнула (я даже на полке подскочил от неожиданности), и в купе с гоготом ввалились Волков, Жила, Антон Черышев и Владик Задорожный.
Но в следующую минуту мне стало еще тоскливее, потому что это как раз была полная банда из шестого блока. Отборный боекомплект придурков.
У нас старшеклассники могли с понедельника по пятницу оставаться в интернате при школе. В общем-то, это было не обязательно, но весь народ дружно оставался. Во-первых – свобода от родителей, а во-вторых, вечная тусовка. Так вот, в жилом корпусе, мы жили в комнатах по двое, и по две комнаты в блоке с общими душем и туалетом в прихожей.
Я жил во втором блоке. Мы там, конечно, тоже были ребята своеобразные, но по сравнению с этим шестым блоком – прямо собрание интеллектуальных ангелов с величайшим в мире Ай-Кью. Если, конечно, не считать Фила, который жил в одной комнате с Серегой Стадником.
А я в тот последний год жил вместе с Левой Гросманом из одиннадцатого класса. У нас это запросто можно было – селиться в одной комнате людям разного возраста. Конечно, такую инициативу в первую очередь старшеклассники проявляли. Потому что всегда чувствуешь себя хозяином положения, когда живешь с кем-то из младшего класса. Но я даже рад был поселиться в одной комнате с этим Левой. Во-первых, он был евреем, а они – люди очень спокойные, а во-вторых, он почти все время сидел за нашим столом, обложившись книгами по экономике и математике. Так что мы с ним, можно сказать, жили душа в душу, потому что мне стол как раз был до лампочки. Я, когда бывал в комнате, всегда на кровати сидел или валялся: слушал музыку или читал нормальные книжки, не имеющие никакого отношения к учебе. В общем-то, я человек довольно смирный, и, наверное, этот Лева потому со мной и поселился. Чтобы ему никто не мешал готовиться к будущим экзаменам.
Понятное дело, нас все вокруг считали полными придурками. Потому что, когда кто-нибудь заходил к нам в комнату, у него просто сердце замирало от священного ужаса. За столом сидит Лева и молча читает книгу, а на кровати лежу я – и тоже молча читаю книгу. И – тишина.
Но, между прочим, с этим Левой было здорово интересно поговорить на какую-нибудь серьезную тему, когда он бросал свои занятия и решал, что пора расслабиться. Честное слово, он был очень умный. Наверное, евреи потому всем в мире и заправляют, что они все – вроде этого Левы. Наверняка он сейчас учится в Высшей Экономической Школе, в которую собирался поступать, или в крайнем случае – на экономфаке МГУ.
А в соседней комнате жили Серега Стадник с Филом Шишкиным.
Про Серегу я вам уже рассказывал. А Фил – тоже был по-своему неплохой парень. Только у него ветер в голове шумел еще почище, чем у меня. Он целыми днями слушал страшно тупую музыку, которую на всяких примитивных дискотеках крутят. Знаете, такое сплошное "Бу-бу-бу" на электронном барабане. Я бы от такой музыки через минуту окосел и из окна выбросился, а он от нее наоборот – впадал в полный транс. Сидит и слушает, как крыса с электродом в голове.
Но на самом деле, он был парень тихий и очень покладистый. И слушал всю эту "Бу-бу-бу" всегда в телефонах. И сразу уменьшал звук, когда нас с Левой его "музыка" даже с телефонов начинала доставать.
Этот Фил, хоть и жил в соседней комнате, чуть ли не каждый вечер торчал у нас. Потому что в их комнату Серега приводил Веронику. Придет, сядит у нас на полу, прислонившись спиной к стене, с телефонами в ушах, закроет глаза и слегка постукивает по стене головой в такт барабану. И так – десять часов подряд. А когда мы на него наедем – что нас это "бу-бу-бу" уже и с телефонов достало, – смешно пожимает губами и делает звук таким тихим, чтобы нам уже ни фига не было слышно. Или вообще поднимется и молча уйдет в коридор, и там точно так же сядет где-нибудь на пол – где-нибудь подальше от всех – и снова стучит головой по стене. Цирк!
Кстати, когда я зависал где-нибудь в Москве и оставался потом ночевать у Гарика, этот Фил занимал мою кровать. Лева к этому относился снисходительно, потому что Серега Стадник был парень независимый и запросто мог устроить ему веселую жизнь. А я на него тоже не обижался – что он спит на моих простынях.
По-моему, он был просто героической личностью, этот Фил. Вот я бы, наверное, ни за что не смог ради чьего-то интереса раз за разом уходить из собственной комнаты, когда мне этого, может быть, совсем не хочется.
Но Фил с нами в тот лагерь не поехал, потому что у него родители были полные консерваторы и отправили его на лето куда-то в Америку.
Не знаю, что он там делал, в этой Америке, может быть, как раз тосковал по родине, но в одном ему точно крупно повезло: он не попал в одно купе с этой бандой придурков из шестого блока.
Для меня до сих пор загадка, как получилось, что у этих типов билеты были в разные купе. Наверное, специально, чтобы других людей доставать. Будь моя воля, я бы их поместил куда-нибудь в резервацию, и дверь снаружи запер на ключ, а ключ сломал в замке. Как Линда Хемильтон во втором "Терминаторе".
Сначала Черышев и Задорожный попробовали меня подколоть под видом того, что здороваются. А когда это у них ни фига не вышло, вся эта компания расселась внизу и принялась пошлить насчет наших девчонок. И через каждые два слова они начинали гоготать на все купе. Как гоблины в пивном баре. Такие остряки, что впору застрелиться. И через каждые три слова – сплошной мат. А я этого терпеть не могу. Когда ругаются матом. Даже не знаю, почему мне это так противно. В детстве-то я и сам ругался матом будь здоров. Как последний сапожник. И воображал себя при этом страшно крутым. Настоящим взрослым.
Наверное, все дело в том, что потом у меня в голове мозгов все-таки прибавилось. А эти придурки и сейчас матерились, как какие-нибудь малолетки. Понимаете? Как будто от этого они становятся настоящими взрослыми. И готовы перетрахать всех баб на своем пути.
Я даже перестал за ними подсматривать в зеркало и отвернулся к стенке купе, до того мне сделалось тошно. И вдруг представил себе, как все эти кретины скоро подрастут, закончат ВУЗы, переженятся на каких-нибудь нормальных девчонках. И у них уже будут дети, а они все так же будут собираться где-нибудь своей бандой и материться, надираясь пивом. Только потому что так принято у настоящих мужиков. А их жены, которые когда-то были нормальными девчонками, будут сидеть дома, пить виски, смотреть телевизор и закатывать своему придурку истерические сцены, когда он возвращается под утро. Прямо при маленьких детях, которые будут подглядывать за ними с темной лестницы на второй этаж.
Я попробовал заснуть, к черту, но спать мне, как назло, совсем не хотелось. Даже покачивание вагона и перестук колес не убаюкивали, как со мной обычно бывает в поезде. Тогда я стал ждать, что вернется Серега Стадник. Но он, наверное, завис в купе у своей Вероники. И я снова стал думать о них. А потом начал воображать, как тоже познакомлюсь с какой-нибудь удивительной девчонкой, и буду стоять с ней совсем рядом... Мне это здорово помогло, я даже перестал разбирать, что там регочут внизу эти придурки из шестого блока. Но, наверное, их похабные шуточки продолжали на меня действовать на уровне подсознания. Потому что вместо чудесной девчонки я вдруг представил себе, как буду больше месяца торчать со всеми этими уродами в одном лагере, из которого некуда убежать. И там будут большие общие спальни, потому что этот лагерь строился еще во времена СССР, а тогда всех людей с детства приучали к коллективизму. Я подумал, что я – последний придурок, что ни фига не поинтересовался заранее, где мы будем жить в этом лагере? Но это было как в тумане, потому что перед моими глазами уже совершенно явно стояла огромная спальня, в которой по стенам с двух сторон вытянулись два ряда деревянных кроватей, и между ними стоят деревянные тумбочки, и больше – ни фига. Только пластиковые окна с левой стороны, и почему-то совсем не видно, что там за ними снаружи.
Понимаете, у меня воображение жутко развито, как у настоящего чокнутого. Я, когда начинаю вот так неожиданно что-нибудь воображать, буквально впадаю в раннее детство и начинаю вправду верить, что так оно всё и будет, как я это себе вообразил. Как будто это даже и не мое воображение, а настоящая посторонняя информация, проникшая в мою голову уникальным путем. Как в каком-нибудь фантастическом триллере, вроде "Матрицы" или "Х-файлов".
И я уже совершенно четко видел всю эту большущую спальню, в которой мы все будем жить (все ребята, без девчонок, которые тоже все будут жить в точно такой же большущей спальне). Как будто я стою на самом пороге, а рядом валяется наша обувь – штук двадцать пар кроссовок, брошенных, как придется. И хотя в спальне никого нет, потому что все на каком-то дурацком мероприятии, на которое я не пошел, с нескольких кроватей свисают эти идиотские широкие штаны с карманами на бедрах. И эти кровати – как раз возле моей.
Не помню, как я оказался около своей кровати, рядом с которой была кровать Сереги Стадника (на ней – тоже лежали эти идиотские штаны), и вдруг увидел по другую сторону моей кровати – возле кровати этого придурка Волкова – использованный презерватив. Он лежал на линолеуме, весь липкий, с колечком величиной в толстый член, и по нему ползали муравьи.
Мне стало противно, я отвернулся и увидел в конце спальни силовые тренажеры. Я удивился, что совсем про них забыл, и переместился в конец спальни. За тренажерами вся стена была заклеена цветными плакатами с полуголыми придурками, надувавшими свои жуткие мышцы. Я посмотрел, нет ли в этой спальне еще каких-нибудь украшений, и обнаружил, что на дверце тумбочки Волкова с внутренней стороны приклеена фотография голой женщины из журнала "Плейбой".
Честное слово, я даже чувствовал своими голыми ступнями шероховатую поверхность линолеума, когда стоял между кроватями. А шероховатой она была из-за пыли, потому что, входя в спальню, мы ни фига не разувались. И тут я понял, что вот-вот сюда ворвется вся эта компания придурков из моего любимого класса.
По-моему, я даже вспотел от ужаса. Хотя в купе вовсю работал кондиционер. И никак не мог вспомнить, о чем эти типы внизу вопили в последние десять минут. Наверное, я все-таки немного заснул.
Но если я действительно засыпал, то проснулся я совершенно напрасно.
Я попробовал еще что-нибудь вообразить, на этот раз более оптимистическое, связанное с чудесной девчонкой, но у меня ни фига не вышло. Сколько я ни думал об этой чудесной девчонке, все равно отлично слышал, как эти козлы внизу болтают. Наверное, потому что на этот раз я воображал произвольно, а это – совсем не то что, когда воображение само на тебя накатывает. Мы так ничтожны перед огромной загадочностью мира.
Я подумал: позвонить, что ли, Тимычу? Или Ольке? Но, посмотрев в зеркало на нижнюю полку напротив – на Черышева и Задорожного, – сразу отказался от этой идеи. Они наверняка заметят, как я набираю номер, и тут же замолчат, чтобы послушать, о чем я говорю.
Да, дети мои, единственное, что мне оставалось сделать в этой ситуации, – это опереться рукой на соседнюю полку и сблевнуть им прямо на столик: с разорванными пакетиками из-под соленых кальмаров и пустыми пивными бутылками. Чтобы докончить картину настоящего мужского разгула.
Но я этого не сделал, конечно, а всего лишь слез, к черту, со своей полки и хмуро ушел в коридор, клацнув дверью.
Если честно, это выражение: "дети мои" – я спер у одного классного французского писателя – Бориса Виана. Я про него от своих приятелей хиппи узнал. У него есть одна вещь – "Истребим всех уродов", – и там главный герой – Рок Бейли – очень любит так выражаться. Он там, правда, тоже здорово накачанный, но это стеб, от которого только удовольствие получаешь. Просто обалденная вещь. Но особенно название у нее – в самую точку. Там, правда, имеются в виду физические уроды, но в наше время – оно вообще ко всем вокруг подходит. За редкими исключениями. Если не верите, то просто посмотрите по сторонам.
На самом деле, в тот момент, когда я вышел в коридор поезда, я увидел как раз исключение из правила. Но это мне, считайте, крупно повезло! Потому что единственными людьми в коридоре были Серега Стадник с Вероникой. Они стояли у окна через несколько купе от меня, и Серега обнимал сзади Веронику, нагнувшись к ее шее, и, кажется, ее целовал. Конечно, я сразу отвернулся в другую сторону и стал тупо смотреть в окно. Всегда так: стоит раз в жизни оказаться наедине с нормальными людьми, как тут же сам начинаешь чувствовать себя уродом, который им только мешает.
Все это было очень глупо, и меня опять охватила жуткая тоска. За окном как раз проносились красивые зеленые деревья: березы и сосны, – потому что мы уже выехали из Москвы. И они были залиты ярким солнцем,. И небо было в белых-белых облаках. И мне жутко захотелось оказаться где-нибудь там – в лесу. Лечь там где-нибудь на пригорке, залитом теплым солнцем, и смотреть, как по небу плывут облака. У нас под Москвой бывают такие красивые виды, что честное слово, иногда хочется на всю жизнь остаться в каком-нибудь неповторимом мгновении. Как насекомое в янтаре.
Но тут лес кончился, и мы проехали переезд, у которого вереницей стояли машины, и начался какой-то подмосковный поселок с покосившимися деревянными домами на участках за заборами и натыканными, как придется, многоэтажками посреди развороченных пустырей. А в купе за моей спиной гоготали уроды из шестого блока – так громко, что их и тут, в коридоре, было слышно. И могу вам абсолютно точно сказать: им этот красивый лес, мимо которого мы только что проехали, и небо в белых облаках – были и на фиг не нужны.
Уж я-то знаю, как такие типы ездят в лес – на природу. Первым делом заведут стереосистему в своей гнусной машине и откроют дверцы, чтобы их дурацкую музыку за сто километров вокруг было слышно. Чтобы все вокруг сразу поняли: приехали крутые придурки. А потом начнут без умолку молоть друг другу всякую чушь – во всю глотку, чтобы перекричать свою же дурацкую музыку. Но ручаюсь вам, они ни за что не убавят громкость. Даже если им все свои голосовые связки придется порвать. Короче, распугают там всю живность на двести километров вокруг и непременно обломают, к черту, какое-нибудь живое дерево на костер. Даже если из-за этого его будет в сто раз труднее разжигать и вокруг будет полно сушняка. И обязательно оставят после себя кучу пустых банок из-под пива, окурков, объедков, пластиковых бутылок, пакетов и всякой другой дряни. Ни за что не увезут их с собой. Хотя на самом деле – не фиг делать собрать все это в пластиковый пакет и сунуть в багажник машины. А потом – просто выбросить в контейнер для мусора.
С тоски я подошел к расписанию – оно висело на стене возле купе проводников – и начал его изучать, хотя мне совершенно все равно было, когда мы приедем в Рязань, в Воронеж или в Ростов. Мне было немного совестно, потому что краем глаза я невольно поглядывал на Серегу с Вероникой. К тому же дверь проводницкой была открыта, и я опасался, что проводник вдруг выглянет в коридор и воззрится на меня с досадным недоумением.
Мне вдруг захотелось потихоньку пройти в тамбур и попробовать: заперты ли двери вагона? Те, которые ведут наружу. Что, если понадобится спрыгнуть на ходу? Например, в вагон вдруг ворвутся террористы. Но, посмотрев на открытую дверь купе проводников, я так и остался стоять у расписания. Еще застанут, на фиг, когда я буду пробовать дверь наружу.
Чтобы отвлечься от муторных чувств, я напряг внимание и посмотрел, когда мы будем в Рязани. Рязань по расписанию была в двенадцать ноль восемь. Тогда я посмотрел время на своем мобильнике, но до Рязани было еще лет сто.
Тут вдруг открылась дверь одного купе, и из нее вышла Надя Фотиева с косметичкой и полотенцем в руках. Глянула на Серегу с Вероникой, смутилась и повернула в мою сторону. Не знаю, что на меня нашло, только я на нее выпялился, как полный придурок. Хотя отлично видел, что ей от этого жутко неудобно. Потому что вагон здорово болтало на раздолбанных рельсах, и Надя в своих босоножках на высоком каблуке без задников врезалась то в дверь купе, то в промежуток между окнами. Когда она, морщась, добралась до меня, я прижался животом к стенке, на которой висело расписание, и Надя смущенно прошмыгнула мимо меня, глянув в открытую дверь купе проводников и чуть не врезавшись из-за этого в бак с кипятком. Я нагло следил за ней взглядом, пока она не шагнула в туалет, так и не решившись взглянуть на меня в ответ. Сам не знаю, что на меня нашло.
Серега с Вероникой продолжали стоять, обнявшись, у окна. До Рязани было еще часов четыреста. И я не придумал ничего лучшего, как вернуться в наше купе.
Когда я рывком распахнул дверь, эти типы из шестого блока сразу замолчали и уставились на меня, как перепуганные кролики. Наверное, решили, что это к ним Алиса или Игорь Юрьич без стука вломились. (Алиса была нашим классным куратором, а Игоря Юрьича – он у нас физвоспитание вел – откомандировали вместе с ней сопровождать нас в этот молодежный лагерь на Черном море.) Ну и напугал я их! У меня даже душа на миг возликовала. Потому что на столе у них опять стояли бутылки пива (с пустыми получилась целая батарея), а дверь они запереть забыли. Волков так и застыл с надкушенным двойным гамбургером в руке и полным ртом мяса. И еще один двойной гамбургер лежал перед ним на столе – на салфетке с эмблемой Макдональдса. Он вообще все время кучу мяса жрет, чтобы ему белок шел в мышцы.
Я заржал и говорю:
– Вольно!
Тут они разом расслабились. Даже не стали на меня наезжать на радостях, что застал их за пивом я, а не кто-нибудь из преподов.
– Диман, ты бы хоть стучал, блин, – говорит Жила.
А Волков, сглотнув кусок гамбургера:
– Дверь закрой.
А Черышев:
– И запри ее, на фиг.
– И на стопор поставь. Вон там, наверху, – распорядился Волков.
Но мне было не жаль поставить им дверь на стопор, я все еще ловил удовольствие.
– Диман, пиво будешь? – спросил у меня Задорожный, взявшись за одну из бутылок. Вообще-то, он был не такой уж плохой парень, этот Владик Задорожный. Даже не знаю, зачем он связался с этой компанией придурков, которой верховодил Волков.
– Нет, – говорю я, – спасибо. Но вы пейте спокойно, дети мои. Хоть до самой Рязани.
Они прямо остолбенели, а я запрыгнул на свою верхнюю полку и улегся, подложив руки под голову и глядя в закругленный потолок.
– Чего это он? – спросил внизу Владик.
– А хрен его знает, – ответил ему Жила бывалым голосом. (Он, конечно, это по-другому сказал, но я ни за что не буду писать матом, как это сейчас многие делают.)
– Эй, Диман, ты на юг оттянуться едешь, или как? – спросил снизу Владик.
Как видно, своим отказом я его сильно обидел.
Я гордо промолчал и услышал, как они внизу презрительно захмыкали на мой счет. Типа, что с него взять, – полный отморозок.
– Ладно, мужики, не приставайте к человеку. Может быть, у него накануне бурная ночь была, – двусмысленно хмыкнул Волков, и я даже через полку услышал, как он одновременно работает челюстями над своим гамбургером.
– Че, правда, Диман? – еще раз попытался меня подколоть Задорожный. – Зипа дриппер пистолет?
Но я опять промолчал и отвернулся к стенке, сделав вид, что сплю. Не хватало еще связываться с этими придурками.
В общем, рассказывать, как мы ехали эти триста часов до Рязани, совершенно не интересно. Скажу только, что эти уроды из шестого блока так и не ушли из нашего купе. Только один раз сходили покурить и то – без Волкова, который внизу хэкал и шелестел журналом. Заходил проводник, предложил нам чай, но эти типы внизу дружно отказались.
– Не-а, мы пиво пьем, – развязно сказал Жила.
Мне сразу захотелось выпить чаю, но для этого надо было слезть с полки и втиснуться за стол рядом с этими типами, и пока я раздумывал, проводник ушел, а Черышев тут же запер дверь и поставил ее на стопор. Короче, полный облом.
В конце концов эти уроды внизу меня окончательно достали, и я снова вышел в коридор. И мы как раз въехали в какой-то город. Я посмотрел время на мобильнике и понял, что это Рязань. И что мы уже здорово опаздываем, потому что было уже без двадцати час. А потом наш поезд замедлил ход и въехал на станцию, и на соседнем пути, как раз напротив нашего поезда, стоял другой поезд – "Караганда – Москва". Двери вагонов были открыты и возле них кучковался народ и стояли проводники – почему-то все сплошь явно из Азии. Я удивился. Честно говоря, я тогда думал, что Караганда находится в России.
И тут меня перемкнуло.
Я сразу решил, что этот поезд едет в Москву. Я огляделся, но в коридоре были только несколько моих одноклассников. Поезд, дернувшись, остановился, и я тут же рванул дверь своего купе. Она, по счастью, была не заперта, так что я мигом стащил сверху свою сумку и рюкзак. Хорошо, я их не распаковал!
Эх, видели бы вы рожи моих любимых одноклассников из шестого блока. У них просто челюсти отвисли. А я уже наспех закидывал на спину рюкзак – как придется, на одну лямку.
– Диман, ты куда? – ошарашенно спросил Волков.
– В другой вагон, – огрызнулся я. – Там свободное место есть. Ладно, бывайте...
Я поскорее выскочил в коридор, и их мелькнувшие физиономии были точь в точь – немая сцена из "Ревизора". Так они мне и запомнились – последним виденьем. Потому что больше я их уже с тех пор не видел.
Но тогда мне, конечно, было не до философских размышлений. Больше всего в тот момент я боялся напороться на Алису или Игоря Юрьича. И потому рванул на выход так, как будто за мной волки гнались, не обращая внимания на моих одноклассников. И мне было совершенно все равно, что они обо мне подумают!
Мне здорово повезло – мое купе было в самом начале вагона. И через пять секунд я уже спрыгнул на платформу. Проводник кавказец, который проверял у нас билеты в Москве, удивленно на меня посмотрел, но я быстро сказал ему:
– Паспорт забыл. Придется в Москву вернуться.
И рванул вдоль по платформе – подальше от нашего вагона.
Я все время оглядывался и, улучив момент, когда проводник повернулся ко мне спиной, перебежал к соседнему поезду. Чем больше будет неразберихи – тем лучше. Эти придурки скажут Алисе, что я пошел в другой вагон. И даже если проводник скажет, что я забыл паспорт, Алиса запросто может подумать, что я ему просто наврал. Чтобы он меня не стопорнул с передислокацией. Она наверняка спросит его: "Вы точно видели, что он ушел?". А он скажет, что видел только, как я шел вдоль поезда. В общем, у меня были все шансы, что Алиса с Игорем Юрьичем будут искать меня по всему поезду, зная мои приколы. И потом еще двадцать раз подумают, прежде чем сообщить моим родителям, что я куда-то пропал. В конце концов для них это – большой скандал. Зачем им раньше времени выносить сор из избы?
В голове у меня пронеслась целая куча всяких раскладов. Наверное, от отчаяния. Но когда перебежал к соседнему поезду так, что никто этого не заметил, – я почувствовал вдруг самую вольную, неотвратимую свободу, какая только бывает на свете.
На всякий случай я прошел еще пару вагонов и подошел к проводнику, который тоже был азиатом. Я сразу решил, что это мне на руку. Подумал, что эти проводники, наверное, гастарбайтеры или какие-нибудь беженцы таджики, и не прочь подзаработать.
– Паспорт забыл, – говорю ему таким бывалым тоном, как будто я только и делаю, что езжу в поездах без билета.
– Надо срочно в Москву вернуться, – говорю. – Захватите?
Но тут меня ждал полный облом. Окинув меня подозрительным взглядом, он покачал головой и махнул рукой дальше по ходу состава:
– Туда иди. Может, в плацкартные возьмут.
Он сказал это с сильным акцентом, а мне стало жутко неловко. Я подумал, что обратился к нему не так, как надо было, и потому он послал меня подальше.
С другой стороны, он дал мне конкретную наводку. И я чуть ли не бегом помчался к голове поезда. (Я ведь понятия не имел, сколько он тут еще простоит?).
Как назло, плацкартными оказались только два самых первых вагона, и я весь взмок, пока добежал до них с вещами. И номер предпоследнего вагона был почему-то двадцать второй. Этот плацкартный вагон выглядел не шибко новым по сравнению с теми вагонами, мимо которых я прошел, но я даже обрадовался: решил, что сесть в такой вагон – гораздо больше шансов.
Проводник, который стоял возле двери, тоже был вроде этого вагона – худой, плохо выбритый, ниже меня ростом. И форма у него тоже выглядела не шибко новой – не то что у проводников купейных вагонов. А на ногах – были тапки. И тоже – стопроцентный азиат.
Я на него прямо наехал. (Может быть, от отчаяния, но тогда я совсем так не думал).
– Шеф, – говорю. – Захвати до Москвы!
Черт его знает, откуда у меня всплыла эта идиотская фраза, но сказал я ее очень решительно, как будто тысячу рублей готов ему заплатить. И – подействовало!
– Двести рублей заплатишь? – сразу спросил он.
Может быть, ему польстило то, что я назвал его шефом?
– Да, – говорю, кивая головой. И тут же полез за деньгами.
Но он чего-то шуганулся, настороженно посмотрел мимо меня по ходу состава и быстро сказал:
– Потом отдашь. В тамбур иди.
Я, конечно, сразу залез в вагон и остановился в тамбуре, забравшись в него поглубже – к другой, закрытой двери. А проводник стал махать рукой вышедшим на платформу пассажирам и кричать:
– Заходите в вагон! Сейчас поедем.
Пассажиры один за другим полезли в вагон. Я сначала недоумевал, зачем столько пассажиров вывалили из вагона на платформу и стоят там на солнцепеке, но теперь – когда я сам оказался в этом вагоне – мне это сразу стало понятно. Потому что даже в тамбуре температура была градусов пятьдесят, не меньше, до того он раскалился на солнце, и совершенно нечем дышать от духоты. Еще и от туалета здорово воняло.
Но все равно, оказавшись в этом вагоне, я сразу успокоился и принялся разглядывать проходивших мимо меня пассажиров. Они, понятное дело, тоже на меня смотрели перед тем, как уйти в вагон. Многие из них были азиаты, и я уже сильно заподозрил, что у меня крупный прокол с географией, и эта Караганда вовсе не в России, а где-нибудь в нашей бывшей среднеазиатской республике: в каком-нибудь Узбекистане или Казахстане. (Так оно потом и оказалось.) В общем, сами можете прикинуть, какое пекло было в этом вагоне, если все эти привычные к жаре ребята дружно вышли подышать свежим воздухом на летний солнцепек.
У меня в голове пронеслась мысль, что я еще успею вернуться в свой фирменный поезд с кондишинами, цветами в горшочках и ковровой дорожкой. (Наверняка он все еще стоит с той стороны платформы. И за каким лешим я с него соскочил?) Я даже глянул время на мобилке, но тут же вспомнил Волкова, жующего свой двойной гамбургер, Жилу с пачкой "Дурексов" в руке, и как Черышев отхлебывает пиво из бутылки, а потом начинает говорить бывалым голосом, кто из наших одноклассниц дает, а кто – нет. Таким тоном, как будто он потомственный сутенер, и всех наших девчонок чуть ли еще не с памперсов пасет, и многих уже попробовал. И вспомнил других моих одноклассников. С которыми мне придется все лето в одном лагере торчать. Может быть даже, в одной большущей спальне. И всё это сразу придало мне такого мужества, что я готов был уехать в этом вагоне не то что в Москву, до которой было всего три часа езды, но и в саму эту Караганду.
Короче, я остался стоять в тамбуре с рюкзаком на плече и сумкой в руке (пол в тамбуре был такой грязный, что мне не хотелось ставить на него сумку) и принялся привыкать к микроклимату этого карагандинского вагона. И тут поезд, словно в ответ на мои мысли, вдруг резко дернулся и поехал. Последние пассажиры садились в вагон уже на ходу. За ними – ловко, как обезьяна, запрыгнул на ступеньку проводник. Платформа кончилась, поезд набрал ход, и я окончательно сказал этому молодежному лагерю на Черном море последнее прости.
Проводник опустил железный порог, но дверь закрывать не стал, и в тамбур начал задувать ветерок. Поезд уже здорово разогнался, а проводник все еще стоял у самого дверного проема, упершись спиной в стенку тамбура и держась рукой за открытую дверь. Он стоял на самом краю железного порога, так что у него одна нога в тапке была даже наполовину высунута наружу, и подставлял лицо ветерку. Правда, этот ветерок здорово попахивал туалетом, но все равно я ему вдруг позавидовал, этому азиатскому проводнику. Понимаете, он стоял совершенно беспечно, ничуть не боясь вывалиться наружу, хотя вагон уже начало болтать из стороны в сторону. Но для него это было так привычно, что он и внимания на это не обращал. И, по-моему, вообще ни о чем не думал. И даже не чувствовал запах от туалета. Стоял и смотрел на проносящийся мир. И я вдруг представил себе, что он едет вот так всю дорогу – из далеких азиатских пустынь. Стоит у открытой двери вагона и смотрит, как мимо проносится безжизненная земля. И только иногда у горизонта идет караван верблюдов…
Словом, у меня опять разыгралось воображение. Но тут проводник захлопнул дверь, запер ее и повернулся ко мне. Мы теперь были в тамбуре одни.
– Давай, – сказал он. – Двести рублей.
На самом деле, это было жутко дорого. Потому что билет до этой Рязани в плацкартном вагоне стоил, наверное, рублей сто, не больше. Но я не стал торговаться. Зажал кое-как сумку ногами, вытащил из кармана деньги и дал ему две сотки. Он тут же сунул их в карман своих форменных брюк и махнул мне рукой на дверь в вагон:
– Иди, садись там. Место есть.
Не знаю, что он имел в виду, когда сказал, что в вагоне есть место, потому что ни одного свободного места там не оказалось. Я, как последний дурак, прошел весь вагон до самого конца, пока не уперся в раскрытую дверь, из которой вовсю несло туалетом. Причем жирные мужики и тетки, которые ехали в последнем купе, наверняка специально ее открыли, чтобы воздух шел. Потому что эта дверь была распахнута так широко, что ее даже заклинило. Может быть, они там и в туалете дверь нараспашку держали с той же целью (очень даже может быть, судя по запаху!). Но заглядывать туда я не стал. У меня и без того забот хватало. Потому что в этом долбанном вагоне все полки были заняты, а мне надо было куда-нибудь упасть и поставить свои рюкзак и сумку.
Да, забыл вам сказать! Эта компания в последнем купе разложила на столе, на газете, целую кучу продуктов: какую-то колбасу, хлеб, огурцы, курицу, и они преспокойно все это ели, несмотря на запах ассенизации.
Меня чуть и вправду не стошнило. Я поскорее развернулся и поперся обратно по этому жуткому вагону, блуждая взглядом по дорожным сумкам, и по здоровенным плетеным сумкам, в которых обычно носят товар всякие торговцы и приезжие челноки, и по картонным коробкам, перевязанным веревками. И мне все время приходилось следить, чтобы не въехать лицом в чьи-нибудь грязные голые ноги с отросшими ногтями, торчавшие с верхних полок чуть ли не до середины прохода, и не наступить на ногу кому-нибудь из пассажиров с боковых полок. А это было совсем нелегко, уж вы мне поверьте. Потому что этот чертов вагон жутко болтало.
Грязных конечностей моему фейсу избежать удалось, но пару раз я все-таки въехал ногой по ногам пассажирам. Но я даже и не подумал извиняться. Потому что они сами, как последние тупые уроды, повыставляли свои ноги в проход, и им было совершенно наплевать, что я иду с рюкзаком на спине и дорожной сумкой в руке. Вместо того чтобы позаботится о своих же ногах, они пялились на меня, как на какого-нибудь пришельца. Жуть просто, в этом вагоне чуть ли не все, кто не спал, сразу начинали на меня смотреть, когда я проходил мимо. Мне даже стало немного не по себе. Прямо как в фильме ужасов.
Наконец я остановился около полки, на которой сидела какая-то русская женщина в халате и обмахивалась газетой, и посмотрел на нее с надеждой.
– Простите, – говорю. – Можно мне поставить сумку у вас наверху?
На третьей полке у них было свободное место. А на второй – спал какой-то русский парень, обняв подушку.
Эта женщина смотрела на меня лет сто, наверное. Лицо у нее было просто несчастное от духоты и, по-моему, она никак не могла врубиться, что мне от нее нужно? Мне ее даже жаль стало. Потому что из-за меня она перестала обмахиваться газетой. Я сразу представил, что она уже целую вечность едет в этом вагоне, и у нее уже все мозги размякли от такого комфорта.
Наконец она сказала, что можно, и у меня сразу возникла куча проблем. Кое-как скинув с плеча рюкзак в проход, я запихнул наверх свою сумку, но рюкзак туда уже бы не влез. В этом вагоне, почему-то, у всех была целая куча вещей. Рюкзак, правда, можно было поставить под стол, но тогда он стал бы всем мешать, а я и так ехал без билета. В итоге я сказал этой женщине, что сейчас приду, а сам подхватил рюкзак за лямки и решительно пошел к проводнику, обливаясь потом от всех этих идиотских усилий. Какого черта, в самом деле! Содрал с меня аж двести рублей за каких-то три часа езды, мест тут ни фига нет, еще и вещи некуда поставить!
Дверь в купе проводников была открыта. Взявший меня проводник сидел у стола и разгадывал шведский кроссворд на целый разворот газеты. Можете себе такое представить? Я чуть не упал, когда это увидел. У него даже уже довольно много слов было вписано в клеточки большими, неровными буквами. А на второй полке, отвернувшись к стене, спал другой проводник, голый до пояса, и из-под брюк у него выглядывали разноцветные трусы. Ох, дети мои, видели бы вы, какие ступни были у этого второго проводника! Грязные, с какой-то твердой, заскорузлой кожей, потрескавшейся на пятках, и вдобавок – по ним ползала муха.
У меня был целый вагон времени, чтобы все это рассмотреть, потому что этот проводник так увлекся своим кроссвордом, что в упор не замечал меня, хотя я стоял у самого порога, придерживая за одну лямку рюкзак. А я, как назло, никак не мог решиться что-нибудь сказать.
Наконец он меня заметил и удивленно на меня уставился. И тут мне вдруг стало так смешно, что я чуть не расхохотался прямо ему в лицо. Такой у него был вид с этим кроссвордом и ручкой в руке. Как будто он занимался решением сложной умственной задачи и тут вдруг какой-то придурок его отвлек. И рядом торчат потрескавшиеся, грязные пятки его напарника, а из-под брюк у него вылезли цветастые трусы.
– Там места нет, – говорю я ему. – Куда рюкзак поставить.
Тут он вдруг бросил ручку на стол, вскочил и говорит:
– Они что, тебя не пускают?
– Да там места вообще нет, – говорю я ему уже с раздражением. – Занято всё.
Он несколько секунд постоял, напряженно раздумывая, а потом вдруг резко рванул из купе – так, что я едва успел посторониться, – достал из кармана железнодорожные ключи и отпер дверь соседнего купе, где у них умывальник и щит со всякими тумблерами. Потом повернулся ко мне, молча выхватил у меня из рук рюкзак и водрузил его прямо на большие плетеные красные сумки, которые там стояли на полу. Но сумки от этого даже на сантиметр не прогнулись, до того они были набиты. А он вышел и говорит мне, показывая на сумку рядом с той, на которую поставил мой рюкзак:
– Хочешь, тут сиди.
Ну уж нет, – думаю. – Ну его на фиг. Лучше я к той женщине попрошусь, у которой сумку оставил.
– Нет, – говорю. – Я лучше там у кого-нибудь посижу, – и махнул рукой в сторону вагона.
Тогда он резко захлопнул дверь, быстро запер ее и снова убежал в свое купе. И вид у него при этом был такой, как будто он страшно боится забыть какое-то слово для своего кроссворда. Просто охренеть. Я второго такого проводника, наверное, уже никогда в жизни больше не встречу.
Чтобы обрести душевное равновесие, я поглядел по сторонам и заметил на стене рядом с дверью купе проводников расписание движения этого поезда. Делать мне все равно было нечего, и я принялся его изучать.
На самом деле, мне и вправду было интересно, где находится эта Караганда? Но в расписании конечным пунктом почему-то значился какой-то Джезказган, и уже потом, через несколько станций после него, шла Караганда. Я так и не понял толком, откуда идет этот поезд? Только сообразил, что, наверное, из Казахстана. Потому что после Караганды он проезжал через Астану, а это – столица Казахстана, если вы еще не знаете. Так что проводники в этом поезде, наверное, были сплошь казахи. Да и пассажиров казахов хватало.
Тут вдруг из купе выглянул проводник и уставился на меня. Так неожиданно, что я даже вздрогнул.
– Расписание смотрю, – зачем-то пояснил я ему.
– Хорошо едем, по расписанию, – сказал он, глядя на меня с таким недоумением, словно не может понять, что мне еще надо?
– Понятно, – кивнул я и поскорее пошел в вагон, чтобы не мешать ему больше разгадывать кроссворд.
Та женщина, которая разрешила мне поставить у них сумку, по-прежнему сидела на нижней полке, обмахиваясь газетой. Когда я в нерешительности остановился напротив их купе, она посмотрела на меня, а потом кивнула мне на полку и предложила:
– Садитесь.
Я сказал ей спасибо и уселся на самый край полки, чтобы не наглеть. Понимаете, в этом вагоне и так дышать было нечем, а она согласилась, чтобы в их купе сидел еще один лишний человек. При этом она была довольно полная, и лет ей было, наверное, пятьдесят, не меньше. Короче, она явно плохо переносила жару. И все равно согласилась пустить меня на свою полку.
Напротив нас на полке сидели двое полных мужчин и полная женщина – наверняка казахи. Женщина как раз выкладывала из сумки на стол еду. А на боковой полке внизу спала какая-то старушка, поставив в ногах свою сумку. В общем, если бы не эта русская женщина, сесть мне тут было бы абсолютно негде.
У меня все лицо было мокрое от пота, и я не нашел ничего лучшего, как вытереть его своей футболкой.
– Жарко, – сказала эта добрая женщина и покачала головой.
– Да, – говорю. – Жарко.
– Вы снимайте майку, не стесняйтесь, – говорит она.
– Да нет, – говорю. – Спасибо. Вы не беспокойтесь, мне нормально.
Меня удивило, что она обращается ко мне так вежливо, на вы. И еще я подумал, что, может быть, она хочет поговорить со мной, потому что мы оба русские. Что она давно уже едет в этом купе с казахами и соскучилась по общению с русскими людьми. Словом, я рад был с ней пообщаться и тут же соврал:
– Паспорт дома забыл. Пришлось из Рязани срочно домой возвращаться. Мы с друзьями на Кавказ едем, на турбазу.
– Там же, наверное, опасно, – говорит она.
– Да нет, – говорю. – Мы же не в Чечню едем, а в Краснодарский Край. А там – казаки.
– Постойте, – говорит она вдруг чуть ли не с испугом. – Так у вас теперь что, билет пропадет?
Черт, – думаю. – Влип. Ну на фига я ей наврал, что забыл дома паспорт? Понимаете, не мог же я ей сказать залихватским голосом: – «Подумаешь, пропадет? Ничего. Новый куплю.» Ведь она наверняка была бедная, если бог знает откуда ехала в плацкартном вагоне. Я подумал, что для нее это, может быть, приличные деньги – стоимость билета на Кавказ. Если она так отреагировала. Хорошо хоть, я не успел брякнуть, что ехал в фирменном поезде и в купе!
– Нет, – говорю. – Мне его проводник отметил. Сделал на билете отметку со штампом. Так что мне его теперь можно сдать. Все равно, как если бы я на поезд опоздал.
Вру, конечно, как сто тысяч китайцев. И уже думаю: "а вдруг она сейчас попросит у меня билет – чтобы на этот штамп посмотреть?"
– У нас, в России, так можно, – говорю. – Конечно, часть денег я потеряю, но что поделаешь, бывает...
– Как же вы так? – говорит она с укоризной. – И много денег потеряете?
– Да нет, – говорю я. – Не очень.
– Слушайте, – говорю. – А откуда этот поезд едет? Из Караганды?
Я уже не рад был, что начал этот дурацкий разговор про паспорт и решил срочно перевести его на другую тему. А то эти казахи напротив тоже стали прислушиваться. Как только я заговорил про всякие тонкости со сдачей билетов. Наверное, решили, что я ценные сведения сообщаю. Жуть.
– Наш вагон из Джезказгана, – говорит она. – Его в Караганде уже к московскому поезду присоединяют.
– Да? – говорю. – А Джезказган – это где?
– Как где? – говорит она. – В Казахстане.
Это я уже и сам догадался, что в Казахстане. Просто я понятия не имел, где у них в Казахстане что находится, и мне было интересно это узнать, пользуясь случаем. Но она, наверное, подумала, что я вообще ничего не знаю в плане географии.
Короче, мы с ней совсем разговорились. Оказалось, она – учительница. И мне сразу стало понятно, почему она так удивилась, что я ни фига не знаю географию этого Казахстана. Учителя вечно думают, что мы должны знать столько же, сколько они сами знают. Даже если их картина мира уже сто лет как устарела. Мы ведь уже десять лет жили в разных государствах, а она, наверное, все еще считала, что география России и география Казахстана – это география одной страны, как было в СССР.
Ее звали Елена Васильевна (просто с ума сойти, как я это запомнил!), и она рассказала мне все про свою семью. Что у нее уже взрослый сын, который работает на заводе в этом самом Джезказгане. И внуки. А она сама работала в школе учительницей, преподавала в старших классах историю, но потом ее сократили, и теперь она на пенсии. А едет сейчас к своей сестре в Смоленскую область. Она и город назвала, но я его уже забыл. Какой-то небольшой городок в Смоленской области.
Даже не знаю, почему она мне все это рассказала. Наверное, решила, что мне уже лет восемнадцать. Она меня спросила: "А вы, наверное, учитесь?". И я ей наплел, что заканчиваю лицей. И пояснил, что это такое среднее заведение между школой и ВУЗом, вроде как колледж в Америке. Наврал, конечно.
– Да... – говорит она. – В России теперь уже, наверное, совсем другая система образования, чем раньше была. Это наше поколение привыкло: сначала школа, потом – институт. Ну и как вам в лицее, интересно учиться?
– Да так, – говорю, – не очень.
И спросил ее, как у них там живется в Казахстане? Чтобы перевести разговор на другую тему.
Она покосилась на казахов напротив и сказала, что ничего, жить можно. А я сразу подумал, что она при них не хочет говорить, а на самом деле ей там, наверное, живется не очень хорошо. Эти казахи, хотя и были заняты едой, но к нашему разговору прислушивались. Я подумал, что она, наверное, права. Я бы тоже не стал ругать жизнь в Казахстане при казахах, которые запросто могут обидеться, что про их родину плохо говорят перед иностранцем. Тем более, им там, может быть, живется вполне даже классно. Ведь у них там до фига нефти и газа, если я, конечно, правильно помню одну статью из "Эксперта", который выписывает мой отец. Довольно неплохой журнал, между прочим. Я в него иногда заглядываю, читаю аналитические статьи. Правда, сам не знаю, для чего мне это надо?
Так мы и ехали до самой Москвы. Мы с Еленой Васильевной разговаривали на всякие темы, а эти трое казахов напротив ели копченую курицу с картошкой, хлебом и огурцами и запивали все это оранжадом из пластиковой бутылки. Меня временами просто несло, и я этой Елене Васильевне такого наговорил, что теперь даже вспоминать активно не хочется. Но она только искренне удивлялась, качала головой и всё обмахивалась своей газетой. В итоге я к ней проникся такой симпатией из-за своего вранья, что предложил ей проводить ее в Москве на Белорусский вокзал. Помочь ей донести вещи и всё такое... Чтобы она в Москве не запуталась. Сказал, что мне все равно по пути, потому что я живу не в самой Москве, а в Подмосковье, и у меня электричка идет как раз с Белорусского вокзала.
– Только заброшу вещи в камеру хранения, – говорю, – и потом сразу вас провожу.
Но она посмотрела на меня с сомнением и говорит:
– Вам же еще билет надо сдавать.
Вот черт, а я уже и забыл, как наврал ей про этот дурацкий билет.
– Да его и на Белорусском можно сдать, – говорю. – Там даже удобнее, наверняка меньше народу в кассе.
– А... – говорит она. – Спасибо, вы не беспокойтесь. Меня, может быть, на вокзале сестра будет встречать.
Тут сверху – прямо перед нашими лицами – вдруг свесились две голые ноги, и на пол спрыгнул парень, который ехал на верхней полке. Он был русский и, по-моему, явно с похмелья, если вообще – не пьян. Во всяком случае, когда он молча уселся между нами на полку и зевнул, от него так дохнуло перегаром, что, наверное, полвагона микробов передохло. Он был голый по пояс, в спортивных штанах, закатанных до колен, с нечесанными волосами, а на плече у него была расплывшаяся татуировка – что-то армейское. Нашарив туфли, он надел их прямо на босые ноги, молча взял со своей полки пачку сигарет и ушел курить в тамбур.
Наш разговор прервался, и Елена Васильевна взяла полотенце и тоже ушла. Наверное, решила привести себя в порядок перед Москвой. Очень вовремя, потому что буквально через минуту по вагону побежал этот прикольный проводник, который взял меня на поезд, и стал всех будить и громко кричать:
– Москва! Москва уже! Сдавайте постель, сейчас туалет закрою.
Обалдеть просто.
Я сразу почувствовал, что мне тоже неплохо было бы зайти в туалет, но туда уже разом ломанулись пассажиры, и в конце вагона образовалась очередь. И я решил: ну его на фиг.
Один из мужчин казахов с полки напротив тоже пошел занять очередь в туалет, а женщина казашка стала снимать постельное белье, топчась спиной ко мне так, что мне пришлось беречь ноги. Бабулька на боковой полке проснулась и села, зевая и очумело похлопывая глазами. От нечего делать я посмотрел на часы на руке казаха, который сидел напротив меня. До Москвы был еще целый час езды.
Наконец эта казашка собрала белье и понесла его сдавать проводнику, но тут вернулась Елена Васильевна и тоже стала собирать постель. Я ей помог закинуть наверх матрац, а мужчина казах в это время, не обращая на нас внимания, возился с вещами и выглядывал в проход, чтобы посмотреть, не подошла ли их очередь в туалет. Елена Васильевна тоже начала собирать вещи, а тут еще вернулись эта казашка и этот татуированный парень с верхней полки – с двумя бутылками пива в руке.
Короче, мне пришлось сто раз вскакивать и передвигаться туда-сюда в этой толчее, пока они все наконец не угомонились.
Парень с верхней полки открыл пиво и оно забило фонтаном, залив пол, – такое оно было теплое. Но он стал пить его как ни в чем не бывало и высосал всю бутылку. А потом достал сверху пакет с едой и стал есть колбасу с хлебом и вареные яйца, запивая все это теплым пивом. Причем яйца он шелушил прямо на стол. Застрелиться!
Но вот что я вам скажу. В том, что я попал в этот кошмарный плацкартный вагон, была и своя положительная сторона. Потому что я до самой Москвы так и не задумался о том, что я натворил, и что мне теперь делать?
И еще я тогда понял одну вещь в этом плацкартном вагоне. Человек может к такому привыкнуть, что и представить себе невозможно, пока ты сам к этому запросто не привыкнешь за каких-нибудь два часа. И те, кто всем заправляет в этом мире, вовсю этим пользуются. Уж вы мне поверьте!
Когда мы уже въехали в Москву, случилась ужасная вещь. У меня вдруг зазвонил мобильник. Я аж на полке подскочил – такая меня прошила волна ужаса. А вдруг это родители?! Я как сумасшедший схватил телефон, глянул на номер с остановившимся сердцем, но номер был мне совершенно не знакомый, и я тут же выключил телефон ко всем чертям. Вообще отключил его от сети.
Я весь взмок. А все вокруг разом замолчали и уставились на меня. И я вдруг подумал: может, они вообще никогда в жизни не видели мобильного телефона?! И еще мне стало стыдно, что я так резко отключил телефон вместо того, чтобы ответить на звонок. Как будто я от них что-то скрываю и не хочу при них говорить по телефону.
Короче, я жутко смутился. А они все сидели и смотрели на меня. И эти казахи. И этот татуированный парень. И эта Елена Васильевна. И эта бабулька на боковой полке.
Я встал, пробормотал, ни на кого не глядя:
– Пойду за рюкзаком схожу, – и пошел в начало вагона, пробираясь среди пассажиров, собиравших свои вещи.
Видели бы вы, какими недовольными взглядами они меня встречали и провожали! Там все были какие-то злые. Наверное, от жары. Мне даже сразу как-то легче стало.
Того проводника, который взял у меня рюкзак, почему-то на месте не оказалось. Был только его напарник – тот самый, который дрых тогда на второй полке с высунувшимися из-под брюк разноцветными трусами. Он тоже был казах и теперь запихивал в мешок грязное постельное белье, которого рядом была еще целая куча.
Я даже обрадовался, что есть предлог подольше не возвращаться, и стал ждать, когда он закончит возиться с бельем. И впервые за все время задумался краем мозга о том, что же мне теперь делать?
Но ничего путного мне в голову не пришло. Разве что, я твердо решил держать мобильник отключенным от сети, потому что мне четко вспомнилось, что по мобильному телефону запросто можно засечь, где находится его хозяин.
А потом из раскрытой двери туалета показался зад того проводника, который взял меня на поезд. Оказывается, он мыл туалет. Просто с ума сойти!
Наконец я забрал у них свой рюкзак и пошел обратно к Елене Васильевне. По счастью, в купе, где я так прокололся с телефоном, все были заняты тем, что доставали свои вещи, и им было не до меня. Мне, правда, пришлось по-дурацки застрять в проходе, мешая всем своим рюкзаком, из-за чего меня безбожно пихали. Я подумал было стащить с третьей полки свою сумку и пойти, на фиг, в тамбур (все равно мы уже подъезжали к вокзалу), но мне хотелось помочь этой Елене Васильевне вынести вещи, и я остался.
В общем, в итоге мы приехали обратно на этот Казанский вокзал, и я помог Елене Васильевне вынести одну из ее сумок. Она у нее была жутко тяжелая, я чуть не родил, пока дотащил ее до платформы. Тем более, там все толкались, как последние идиоты, стремясь побыстрее свалить из этого жуткого вагона!
Кстати, тот парень с верхней полки, с татуированным плечом, оказался, в общем-то, нормальным человеком. Он тоже помог Елене Васильевне вынести ее вещи – у нее была еще одна здоровая сумка с тележкой. (Я и бабульке, которая ехала на боковой полке, предложил свою помощь, но она отказалась. Хотя и обрадовалась, что я такой классный молодой человек. Сказала, что будет дожидаться с вещами родственников, которые должны ее встречать и зайдут к ней в вагон.)
***
Елену Васильневну и вправду встречала какая-то женщина – наверное, та самая сестра, о которой она мне говорила. Она была гораздо моложе Елены Васильевны, и с ней был еще мужчина, наверное, ее муж. Елена Васильевна сразу стала извиняться, что им пришлось так далеко ехать, чтобы ее встретить, но муж ее сестры – веселый такой белобрысый мужчина в футболке, лет сорока пяти – сказал, что это ерунда: они на колесах и заодно тут по московским магазинам прошлись.
Я уже хотел попрощаться и уйти себе потихоньку, но эта Елена Васильевна вдруг обернулась ко мне и говорит:
– Может быть, вас куда-нибудь подвезти надо?
– Нет, – говорю я ей. – Спасибо. Я на метро даже быстрее доберусь.
(Кстати, чистая правда, учитывая наши московские пробки!)
Если уж честно признаться, мне жутко хотелось в туалет. Особенно после того, как пришлось тащить эту тяжелую сумку. Так что я быстро пожелал этой доброй Елене Васильевне и ее родственникам всего наилучшего и рванул в камеру хранения.
Уф!.. Вы и представить себе не можете, какое облегчение я испытал, когда опорожнил наконец свой мочевой пузырь. Просто непередаваемое ощущение. Прямо полная великолепная свобода! Я еще и умылся потом, даже все волосы намочил. А то у меня вся голова была липкая от пота как я не знаю что – после этого чертова вагона.
Выйдя из туалета, я обнаружил, что вместе с вещами сдал в камеру хранения свой паспорт, кредитку и большую часть денег, которые лежали у меня в сумке.
Но теперь всё это было легко поправимо. Я даже обрадовался, что у меня опять нашлось текущее дело – снова идти в камеру хранения, чтобы достать все, что мне нужно, из сумки. Потому что думать о том, как быть дальше, совсем не хотелось.
Вернуться домой или к сводному брату Гарику я никак не мог. Можно было, правда, поехать к моему деду и моей двоюродной бабушке в Осиновку. Тем более, что у них сейчас гостил Ромка, а я Ромку очень люблю. Но там вполне можно было нарваться на Ромкиных родителей: Викентия и Марину – моих дядю и тетю. Да и дед Егор мог запросто взять и позвонить моим родителям, чтобы сообщить им, что я добрался благополучно. Дед у нас – человек ответственный.
Тут надо вам сразу объяснить, почему Екатерина Ивановна – моя "двоюродная" бабушка. Дело в том, что дед Егор – отец моей матери – женился на Екатерине Ивановне уже вторым браком, когда моя родная бабушка Лида уже несколько лет, как умерла. Я, честно сказать, ее – бабушку Лиду – совершенно не помню, хотя, конечно, видел ее на фотографиях. И когда дед Егор женился на Екатерине Ивановне, я тоже был еще маленький. Мне было года четыре или лет пять. И вот, когда она мне сказала, что она – моя бабушка, я, говорят, сначала задумался, а потом спросил:
– Ты что, моя вторая родная бабушка?
А она засмеялась в ответ и говорит:
– Нет, Дима, скорее – двоюродная.
У Екатерины Ивановны вообще с чувством юмора – полный порядок.
Короче, меня после того случая родственники всю жизнь прикалывают этой "двоюродной бабушкой". Говорят, у меня лицо сначала стало такое ошарашенное, а потом мне это выражение жутко понравилось, и я все время повторял, как придурок: "двоюродная бабушка" – и идиотски хихикал. В общем, так оно и закрепилось в нашем семействе. Но если честно признаться, – мне эта "двоюродная бабушка" до сих пор жутко нравится. А что, очень даже классно звучит!
Словом, у меня была большая проблема. Вдобавок я вдруг почувствовал, что жутко проголодался. Посмотрел на часы и обнаружил, что уже без двадцати пять. Я уже стоял перед окном камеры хранения и в последний момент решил забрать все свои вещи: и сумку и рюкзак. Потому что в рюкзаке была моя джинсовая куртка, а я подумал: что, если мне придется ночевать на улице? День, конечно, был очень жаркий, но ночью запросто могло стать довольно прохладно.
Забрав вещи, я отошел в сторонку, достал из рюкзака джинсовую куртку, а потом вынул из сумки паспорт, кредитку, все свои деньги, три пачки чипсов (я их целую кучу набрал в дорогу), разложил паспорт, кредитку и деньги по карманам джинсовой куртки и застегнул карманы на пуговицы.
Было, конечно, ужасно глупо снова платить за вещи, которые я взял на каких-нибудь три минуты. Но когда я забирал рюкзак и сумку, я не решился сказать приемщику, что мне нужно только достать кое-что из вещей, и сразу вернуть рюкзак и сумку обратно. У него была такая наглая рожа, у этого приемщика, что я чисто автоматически взял у него свои вещи и отошел, на фиг. А теперь, при одной мысли попросить его снова взять мои вещи бесплатно – у меня так запульсировало в голове, что я скорее умер бы, чем подошел к тому же окошку.
Слава богу, других окошек для приема вещей там хватало, и я снова сдал рюкзак и сумку на хранение и поскорее свалил оттуда.
Первым делом я вскрыл чипсы. У меня даже живот заурчал, так я проголодался. Я запихнул в рот целую пригоршню чипсов и автоматически пошел к входу в метро, хотя понятия не имел, куда мне ехать? Наверное, мне просто хотелось как можно быстрее убраться с этого вокзала. В Москве вообще вокзалы отвратительные. Особенно – всё, что под землей.
У меня было очень странное чувство. С одной стороны, я действовал, как совершенно нормальный человек, а с другой – был как в тумане, словно вдруг выпал из жизни.
Уже на подходе к турникету я наткнулся взглядом на банкомат. Он тоже был какой-то облезлый, грязный, как и всё на этом Казанском вокзале, но я все равно тут же решил снять с карточки все деньги. Пока родители ее не заблокировали.
Я оглянулся по сторонам и заметил, что у кассы метро, которая была как раз напротив банкомата, почти никого нет, а с другой стороны – за банкоматом – стоят менты. Дыхание мое невольно участилось и, честно говоря, мне сразу захотелось снять деньги где-нибудь в другом месте. Ментов была целая куча – пять штук, и от них явно шло в пространство напряженное биополе.
Я стал лихорадочно вспоминать, где еще поблизости может быть банкомат, но, как назло, ничего не мог вспомнить. А вдруг родители заблокируют счет, пока я доберусь до другого банкомата? Вот черт!
Стараясь не привлекать к себе внимания, я решительно подошел к банкомату и сунул в прорезь свою карточку. На секунду сердце у меня замерло, но все прошло тип-топ. Поскорее сложив купюры пополам и сунув их в карман джинсов, я быстро подошел к кассе метро, купил карточку на пять поездок и рванул через турникет, стараясь не смотреть на ментов и внутренне ликуя, что теперь у меня есть деньги!
Но когда я уже спускался по эскалатору, меня вдруг как током шибануло. Я подумал, что родители ведь не просто узнают, что я слез неизвестно где с этого дурацкого поезда. Для них ведь окажется, что я вообще пропал неизвестно куда!
Хорошенькое дело... Они ведь вообще могут подумать, что меня убили. Вот черт!.. Мать наверняка может такое подумать...
Эта мысль так меня поразила, что я совершенно не заметил, как налетел на какую-то тетку с сумками. Чуть с ног ее не сбил.
Ох, слышали бы вы, как она меня обложила! Но я только буркнул "извините" и поскорее отошел к стене, чтобы сообразить, где я вообще нахожусь и что же мне делать?
Оказалось, что я уже стою в этом жутком длиннющем переходе на "Кольцевую". Причем, сам не знаю, зачем я на нее поперся вместо того, чтобы просто свернуть вниз по лестнице на радиальную станцию – сразу после того, как прошел через турникет.
Да, положение у меня было – полный отстой. Наверное, мне надо было все-таки вернуться домой, но вернуться домой я никак не мог! Эта чертова путевка стоила кучу денег, и наверняка ее уже нельзя аннулировать, чтобы получить деньги обратно. А я – после того, как сбежал с поезда, – уже ни за что не мог поехать в этот проклятый молодежный лагерь! И просто не мог себе представить, как заявлюсь теперь домой и выложу всё это моим родителям. После того, как отец впервые за сто лет приехал на вокзал, чтобы меня проводить. После всего, что я натворил прошлым летом...
Я подумал: единственное, что мне теперь остается, – вообще уйти из дому и начать жить самому.
Да, ничего другого мне просто не оставалось. Только нужно как-нибудь сообщить родителям, что я жив-здоров и со мной ничего не случилось.
Как только моя голова заработала в этом новом – наконец-то конструктивном – направлении, я сразу начал снова лопать чипсы, влился в толпу и поспешил дальше по переходу.
Позвонить матери или отцу, конечно, было никак нельзя. Вы можете себе представить, что бы я им сказал? Я тоже не мог себе это представить. Можно было, правда, попробовать позвонить Ольке. Но попробуй объясни ей толком, что я сбежал с поезда и вообще решил уйти из дома. Я подумал про брата Гарика, но и ему звонить мне совершенно не хотелось. Позвонить кому-нибудь из наших знакомых и попросить, чтобы они перезвонили моим родителям и сказали, что у меня все в порядке?
А что, если родители еще ничего не знают? – подумал я вдруг, уже поднимаясь на эскалаторе. Вполне может быть, раз они не заблокировали мою карточку! Вдруг меня до самого этого Туапсе никто не хватится?
Почему-то от мысли, что родители могут еще ничего не знать, мне сразу сделалось легче. И тут же мне в голову пришло отличное решение проблемы! Я им напишу самое настоящее письмо, в котором всё объясню. Не электронное письмо, что уже раз пять приходило мне в голову, а такое, которое посылают по обычной старой почте в конверте. (Сам не знаю почему, но я никак не мог себе представить, как отправляю матери мейл из какого-нибудь интернет-кафе. А тут мне сразу вспомнились всякие книги, где герои отправляли письмо в конверте самому близкому им человеку. И всё в этом прощальном письме объясняли).
Я вспомнил, что на "Чистых прудах" есть почтамт – на Мясницкой, – откуда запросто можно отправить письмо родителям. А чтобы они не сошли с ума, пока оно к ним дойдет, я позвоню Гарику и скажу в двух словах, что со мной все в порядке, и что я им послал письмо, в котором все объясняю.
Вот только на "Чистые пруды" надо ехать по радиусу, а я за каким-то лешим поперся через длиннющий переход на "Кольцевую".
Но я был так окрылен неожиданным решением моей проблемы, что даже злиться не стал на этот прокол. И помчался в центр просторного зала кольцевой станции, чтобы перейти обратно на радиус.
Пока я добрался до почтамта на Мясницкой, я успел слопать все три пачки чипсов, но эти чипсы только разожгли мой аппетит. Там, у метро "Чистые пруды", полно кафешек и есть "Макдональдс", но мне так хотелось поскорее решить проблему с родителями, что я сразу пошел на почту.
У киоска на почте, в котором продавали конверты для писем, никого не было. Я подумал, что почтой для этих целей в Москве, наверное, уже никто не пользуется.
В киоске, за окошком, сидела девушка в светло-голубой футболке, которая мне сразу понравилась. Не сказать, чтобы она была такой уж симпатичной, но я почему-то сразу проникся к ней большой симпатией. Может быть, потому что глаза у нее были какие-то устало-отрешенные. (Наверное, от духоты.) Волосы у нее были светлые, а на носу – легкие веснушки. И это мне тоже очень понравилось. Я сразу ей заулыбался. Наверное, ужасно глупо, если посмотреть со стороны.
– Здравствуйте, – говорю. – Мне нужен конверт для письма, которое можно в ближнее Подмосковье отправить. И один лист бумаги, все равно какой.
– Здравствуйте, – кивнула она мне машинально, а потом наморщилась, посмотрела на меня и засмеялась.
– А вам одного листа бумаги хватит? – говорит. – Или, может быть, сразу два дать? Конверт годится любой, а бумагу мы не продаем.
Положила передо мной длинный конверт для писем, уже с марками, и сказала, сколько он стоит.
Признаться, я растерялся от такого поворота. Пошарил глазами по витрине, как придурок, и говорю:
– А можно один конверт в другой вложить? Я тогда на одном письмо напишу, а в другом – отправлю.
Она посмотрела на меня и тяжко вздохнула.
– Ладно, – говорит, – подождите.
Убрала конверт, закрыла окошко, вышла и через минуту вернулась с листом бумаги. Снова открыла окошко, положила передо мной конверт и бумагу и говорит:
– Бумага бесплатно.
И улыбнулась мне так, что мне сразу захотелось пригласить ее куда-нибудь в кафе после того, как она закончит работу. Чтобы она отдохнула от этой почтовой духоты.
Не знаю, может быть, от этой мысли про кафе – у меня в животе вдруг заурчало. Мне стало жутко неловко, я втянул живот так, что, наверное, до позвоночника достал. И вдобавок сообразил, что у меня нет ручки, – она осталась в сумке.
На самом деле, заурчало у меня в животе не так уж и сильно. Может быть даже, эта девушка продавщица ничего и не услышала. Во всяком случае она смотрела на меня чуть ли не с улыбкой, пока я доставал деньги, чтобы расплатиться. У меня было такое впечатление, что она – просто так – желает мне добра.
Я сразу решил, что заодно куплю у нее и ручку. Даже обрадовался такому повороту событий.
– А ручку у вас можно купить? – говорю.
– Да, конечно, – говорит она. – Вам какую?
Вы, может быть, решите, что я чокнутый, но я купил у нее ручку за сто с лишним рублей. Просто потому, что мне хотелось ее чем-нибудь порадовать. Сделать ей доброе дело. А ведь мне нужно было вовсю экономить деньги, потому что теперь мне самому придется зарабатывать себе на жизнь.
Расплатившись поскорее с этой классной девушкой (пока у меня снова живот не заурчал), я присел на широкий подоконник и задумался, что же мне написать родителям?
Читать дальше
Файл с полным текстом повести «На опушке последнего леса» Вы можете заказать совершенно бесплатно, отправив запрос по адресу lotarev@rambler.ru
|
