©    Марк Лотарёв, 2007

Все права на повесть " На опушке последнего леса" принадлежат автору. Любое использование текста романа или частей текста возможно только с разрешения автора.

НА ОПУШКЕ ПОСЛЕДНЕГО ЛЕСА

На предыдущую

          ***

          Обратно на станцию я дошел минут за сорок. Мчался как бешеный на автопилоте. А в голове крутились всякие мысли, которые я теперь уже и не помню. Еще бы, я был как в полусне!
          На самом деле, этот разговор с Ромкой меня здорово вымотал. А я ведь почти не спал в эту последнюю ночь. Да и в предыдущую ночь тоже со всеми этими сборами перед поездкой в молодежный лагерь.
          Мне было жутко грустно и вместе с тем – как-то очень хорошо, оттого что я встретился с Ромкой. И оставил ему на память такие классные книги. Особенно – "Над пропастью во ржи". Вот будет здорово, если он ее прочитает! Да и вообще все проблемы начинали наконец разрешаться. Я теперь точно знал, куда поеду. А вечером Ромка расскажет про меня деду Егору и Екатерине Ивановне. И они как-нибудь успокоят моих родителей.
          И я раз за разом вспоминал Ромку. Как он сидел на балконе с книжкой в руках и Барсиком на коленях. Как упал на четвереньки и выглянул из-за забора, чтобы проверить, не увязался ли за ним Федя? Как он устроился рядом со мной на краю оврага. Как остановился, чтобы махнуть мне на прощанье рукой... И вспоминал наш дом в Осиновке. И всё, что у меня здесь было в детстве. И воображал себя егерем в заповеднике. С винтовкой на плече...
          Мне повезло, электричка на Москву пришла сразу, как только я поднялся на платформу. Усевшись на свободное сидение в полупустом вагоне, я вытянул ноги и глубоко зевнул. Мне жутко хотелось спать. Но я только зевал, как придурок, и тупо смотрел в окно. А в голове буквально пульсировало: ну всё, теперь, когда я сказал Ромке, что уезжаю из Москвы, мне некуда отступать. Мне стало жутко досадно, что я оставил в камере хранения свой плеер, на который посбрасывал все свои любимые альбомы. И я стал мысленно напевать "Утекай" – мою любимую песню "Мумий Тролля". А вслед за "Утекай" в голове закрутились и другие вещи, и я быстро и всякий раз неожиданно перескакивал с одной песни на следующую. "Мумий Тролль", "Doors", "Кино", "Rammstein"... Временами я вспоминал, как увиделся с Ромкой, и улыбался как идиот. Потом я закрыл глаза и провалился в сон. По-моему, мне приснилось что-то удивительно радостное, но вдруг кто-то въехал в мои ноги, и я сморщился от досады, разлепил веки и раздраженно буркнул:
          – Блин! Можно поосторожнее?
          – Нормально, сам вытянул свои грабли и еще ..., – развязно ответил мне матом какой-то придурок с бутылкой пива в руке, бухнувшийся напротив меня на сидение.
          Их было трое, этих козлов. Они были примерно моего возраста, одеты, как шпана, и у каждого – бутылка пива в руке. Все они нагло смотрели на меня и по сторонам. И ухмылялись, переглядываясь между собой.
          Я покосился направо. Рядом со мной уже сидела какая-то женщина и неприязненно смотрела на этих уродов.
          Кажется, я покраснел. И во рту у меня вдруг все пересохло. Наверное, от стресса. Потому что, конечно, надо было ответить этому типу. Сказать ему, какой он козел. Но их все-таки было трое. И они только и ждали, чтобы я нарвался на неприятность.
          Короче, я промолчал. Сначала упустил время, а потом уже глупо было отвечать. И я скривил презрительную мину и демонстративно отвернулся к окну. Терпеть не могу таких придурков.
          Тут один из них что-то шепнул другим, и они разом заржали. Наверняка на мой счет. Я бросил на них презрительный взгляд, но они только нагло ухмыльнулись мне в ответ. А тот урод, что сидел напротив, вдруг протянул мне свою бутылку с пивом – так, что оно чуть не выплеснулось на меня, – и говорит:
          – Пива хочешь?
          – Ну ты потише, – вздрогнув, отпрянула женщина, что сидела рядом со мной.
          – Чуть не облил, – говорит и смотрит на них с явной неприязнью.
          – Да я че, я ему только пива предлагаю, – развязно говорит ей этот тип. И снова тычет мне своей поганой бутылкой. – Хочешь пива?
          А два его дружка прямо лопаются от радости. Довольны своим приколом дальше некуда.
          Я фыркнул, дернул плечом и отвернулся к окну. Тогда этот козел развалился на сидении, вытянул свои ноги и уперся мне в кроссовки своими грязными лапами. Невольно я отодвинул ноги, и они радостно заухали. Я бросил на них уничтожающий взгляд, но в ответ этот скот только картинно отхлебнул из бутылки. Задрав голову с длинными волосами так, что девушка, которая сидела на сидении за ним, недовольно обернулась.
          Я снова отвернулся к окну. На душе у меня было так мерзко, как будто меня помоями облили. Хотелось вмазать этому типу по физиономии. А еще лучше – вмазать по его бутылке пива. Так, чтобы она ему всю рожу разбила. И еще – плеснула ему пива на голову. Мозги помыть. Но их было трое. И скорее всего, они бы меня просто замесили. Видно было, что они только этого и ждут.
          Не выдержав, я встал и, сделав вид, что мне пора выходить, протиснулся в проход, нарочно задевая их ногами.
          – Ну ты, блин, потише, придурок, – пихнул меня один из них.
          Сами понимаете, я и не подумал извиняться. Ушел в тот тамбур, который был у них за спиной, чтобы не видеть их мерзких физиономий, и уставился в окно, соображая, где мы, к черту, едем? С твердым намерением выйти на первой же остановке, чтобы ехать дальше другой электричкой. Но тут мы въехали на мост через канал, и я понял, что мы уже въезжаем в Москву. А эти уроды, наверное, сели в электричку в Химках.
          Это был хоть какой-то луч света во всей этой гнуси. Потому что следующая остановка была Левобережная, а от нее ходят маршрутки на метро "Речной вокзал". Не нужно будет торчать на платформе до следующей электрички, как придурку.
          Вот же черт! У меня было так светло на душе после встречи с Ромкой. И тут же нашлись скоты, которые весь мир в дерьмо окунули. Мне хотелось просто взять и перестрелять их из автомата. И не только их, а вообще – всех скотов в этом мире. И было досадно, что я не въехал в рожу этому типу. Пусть их и было трое против меня одного.
          Нет, мне, конечно, лезла в голову всякая восточная мудрость. Из всех этих восточных единоборств. Типа, что самые крутые бойцы в Китае побеждают вообще не применяя физическую силу. Но досады от этого меньше не стало. Я даже заехал кулаком по двери. Хотя рядом стояли люди.
          В общем, когда эта электричка наконец остановилась у платформы, я из нее вылетел, как пуля из гранатомета, и, сделав вид, что жутко тороплюсь, рванул к остановке маршрутки до "Речного вокзала".
          Маршрутка уже стояла с открытой дверью. Следом за мной в нее забрались еще несколько человек с электрички, и мы поехали.
          Мне сразу сделалось как-то легче.
          Да ну их всех на фиг, этих придурков, – думаю. – Зато как классно я с Ромкой повидался.
          Я смотрел в окно на беспрерывно проезжающие мимо машины, и вдруг мне захотелось увидеться еще с одной девчонкой. Прежде чем я уеду из Москвы.
          Сам не знаю, почему она вдруг всплыла у меня в голове. Еще какой-нибудь час назад я был переполнен встречей с Ромкой и вовсе не собирался ни к кому больше заезжать. Чтобы свалить отсюда с этим приятным воспоминанием. Но теперь мне просто до зарезу оказалось нужно поехать к ней. Вдруг она в городе и будет дома? Самое дурацкое, я даже номер ее телефона не знал и адрес не помнил. Потому что произошла вся та фигня еще месяца четыре назад. В марте. И я тогда был здорово пьян.
          Если честно, гордиться мне в той истории абсолютно нечем. Но придется вам об этом рассказать. Может быть, тогда вы меня поймете.

          ***

          Короче, произошло это все в конце марта. Одна моя одноклассница – Илона Извицкая – пригласила в субботу чуть ли не весь наш класс на свой день рожденья. У них в Москве большая квартира на проспекте Вернадского. И родители ее должны были куда-то свалить, чтобы не мешать нам оттянуться.
          Обычно я все эти классные мероприятия пропускаю мимо. Я вам уже говорил, что в нашем классе полно уродов. А на таких сборищах они как раз и расцветают во всей своей красе. Но в те выходные мне было в лом сидеть дома. Я уже не помню, почему? И я решил смотаться к Илонке. Подумал, что в крайней случаю смоюсь оттуда. Если мне там не понравится. Поболтаюсь по Москве. Или сразу поеду к Гарику. (Я сказал родителям, что переночую у него, в нашей московской квартире.)
          Но у Илонки оказалось на удивление весело. Может быть, потому что квартира у них и правда большая. И концентрация придурков на квадратный метр оказалась гораздо ниже, чем я думал. А может быть, потому что кроме моих одноклассников там были еще и другие приятели Илоны, и они здорово разбавили наших уродов.
          Не знаю, замечали ли вы, только незнакомые девчонки и ребята всегда выглядят намного лучше тех, кого ты уже знаешь, как облупленных.
          Мы не хило подогрелись вином. А некоторые накурились травки, которую принес Серега Стадник. И мчались на миллион километров. Я тоже здорово выпил. И прямо влюбился в одну незнакомую мне девчонку. Она была не из нашей школы и пришла позже всех. Когда я уже лихо летел по прямой.
          Она мне сразу понравилась. С первого взгляда. Может быть, потому что она была в длинной юбке – чуть ли не единственная из всех девчонок – и жутко меня этим заинтриговала. Она была довольно симпатичная, среднего роста (так что я казался гораздо выше нее), темноволосая. Но главное – у нее были просто обалденные глаза. С таким особым, загадочным выражением. Как будто она уже взрослая.
          Да, дети мои, взгляд у нее был совсем не такой, как у других наших девчонок. Я сразу на нее запал. Еще когда мы всей толпой сидели за столом. Мы с ней несколько раз так пересеклись взглядом, и каждый раз меня буквально волной накрывало.
          Наверное, она была подружка Илонки. Потому что пришла к ней одна, без парня. Но все равно, я бы хрен решился к ней подойти, если бы не был выше нее ростом и не налакался вина. Несмотря на весь мой летний опыт с той студенткой из Питера. С которой я познакомился в Лисьей бухте. Я был до того пьян, что совершенно не помню, как оказался рядом с ней, когда начались танцы до упада. Зато помню, что сходу пригласил ее танцевать. И она согласилась.
          Ее звали Таня (везет мне на Тань), и, как выяснилось, она на год старше нас. В этом году заканчивает школу.
          Это сразу было видно. Вблизи она выглядела еще более взрослой, чем на расстоянии. В сто раз взрослее моих одноклассниц. Черт, я чуть с ума не сошел, пока с ней танцевал. Так меня это возбудило. Но тут музыка кончилась, и к нам, как назло, подвалил этот урод Волков. Я и сообразить ничего не успел, а он уже втиснулся внаглую между нами и пригласил эту Таню на следующий танец. И она пошла танцевать с этим накачанным придурком. Еще бы!..
          Только на самом деле эта Таня была совсем не в его вкусе. Уж я-то знаю, какие девочки ему нравятся. Такие, которые перед ним сразу начинают попкой вертеть и кокетничать, как полоумные. Потому что он весь такой крутой и прикинутый, как Джеймс Бонд. И вечно у него сколько-то тысяч в кармане хрустит на мелкие расходы. Так что пригласил он эту Таню только чтобы меня оттереть. Показать всем, что любая девчонка его кому угодно предпочтет. Повысить свой рейтинг. Чтобы наши девчонки поумирали от зависти, глядя, как он охмуряет одиннадцатиклассниц.
          Я чуть не лопнул от злости и завис у стены, усиленно делая вид, что мне все по барабану. Только подозреваю, у меня это плохо получалось. Я был готов на куски разорвать Волкова и изрешетить из автомата, глядя, как он прижимает к себе эту Таню. Он, зараза, ее здорово тискал. Хорошо, там был интимный полумрак. Так что мой фейс не очень-то было видно моим одноклассничкам, которые бросали на меня ехидные взгляды.
          Зато, когда танец кончился, от этого Волка одна обглоданная шкурка осталась. Потому что эта Таня сразу кивнула ему с таким видом: мол, с тебя хватит, придурок, – развернулась к нему спиной и вернулась ко мне. Жаль, вы не видели в тот момент рожу Волкова! Полный нокаут. В следующую минуту он, конечно, сделал вид, будто он сам отвернулся от этой Тани. Которая совсем не в его вкусе. Но я-то видел, как у него всю ряшку перекосило. У качка самовлюбленного. А эта Таня подошла ко мне и говорит:
          – Ну и придурок. Он что, с вами с одном классе учится?
          Тут я в нее и влюбился. Просто воскрес после целой бездны отчаяния. И мы с ней снова пошел танцевать.
          О, как мы с ней танцевали!.. Я чуть не чокнулся, такая меня охватила страсть. Самое прикольное, больше никто не пытался отбить у меня эту Таню после фиаско Волкова.
          Потом мы с ней еще выпили, и вдруг оказалось, что мы прижимаемся в танце друг к другу так тесно, что теснее уже некуда. И у меня, как специально, все уже так напряглось, что она это точно чувствует. Только поклясться готов: ей это нравилось. Потому что она так смотрела мне в глаза, что просто с ума сойти. И глаза ее были совсем рядом. А потом она сделала такое неуловимое движение губами, и мы с ней начали целоваться. И как только закончилась эта вещь, сразу пошли искать укромный уголок, чтобы остаться наедине.
          Мы забрели, обнявшись, в какую-то комнату, я закрыл дверь, и мы стали целоваться, как бешеные. Потому что дверь не запиралась, и в комнату в любую минуту могли войти.
          Между прочим, губы у нее были довольно узкие, совсем не такие чувственные, как у этой другой Тани, – с которой я переспал вчера на даче у этих пиарщиков. И целовалась она, конечно, далеко не так сексуально. Но в тот момент я еще ничего этого не знал и просто обалдел от ее поцелуев.
          А когда мы отстранялись друг от друга, она каждый раз смотрела на меня так, что у меня вся крыша съезжала, а сердце било в груди, как молот, который прорубается наружу. У нее был такой взгляд... Как у загадочной авантюристки. С которой пойдешь любой банк брать.
          В общем, даже не знаю, чем бы тогда все это кончилось, если бы в этой квартире не было столько народу. Мы и трех минут не продержались, как в комнату ворвались какие-то придурки, и нам пришлось снова идти пить и танцевать.
          Потом вдруг оказалось, что уже поздно. И народ уже сваливает группками. Чтобы веселей было вместе топать на метро. Или ловить тачку. Я вытащил мобильник, чтобы позвонить Гарику, и просто офонарел. Было уже почти двенадцать ночи.
          Гарик спросил, куда я пропал? И я сказал, что мы тут решили зависнуть до утра. И выключил, на фиг, телефон.
          На самом деле, там запросто можно было остаться до утра. На этой Илонкиной квартире. И некоторые наши одноклассники так и сделали. Но Таня сказала, что ей пора уходить, и я, конечно, пошел ее провожать.
          Даже не знаю, заметил ли кто-нибудь, как мы с ней оттуда свалили. Помню только, что в лифте мы с ней стали смеяться, как психи, и до самого вахтера не могли остановиться.
          Я, конечно, предложил ей вызвать такси, хотя с деньгами у меня был большой напряг. Но она, мне на счастье, отказалась.
          – Да ну его на фиг, это такси, – говорит. – Такой вечер классный!
          Погода и правда была просто супер. Вовсю пахло весной, хотя и здорово подморозило к ночи. Но мы так разогрелись у Илонки, что я, как пижон, пошел в расстегнутой куртке. Если честно, я хотел малость протрезветь. А то во мне такие океанские волны гуляли...
          Таня сказала, что близко живет, за полчаса пешком дойдем, и повела меня каким-то коротким путем, все время спрямляя дорогу через дворы. Я даже не помню, как мы с ней шли. Где-то в районе метро "Университет". Да мне и не до того было, чтобы запоминать маршрут. Потому что мы шли обнявшись и болтали черт знает о чем. И, когда поблизости никого не было, несколько раз останавливались и целовались прямо во дворах. А потом у меня возникла такая проблема, что мне стало не только не до дороги, но даже – не до поцелуев.
          Если уж признаться вам во всем, я, как последний идиот, не решился у Илонки отлучиться в туалет. Потому что был такой пьяный, что не сообразил сделать это заранее. А когда весь народ начал уходить, в туалеты образовались натуральные очереди. А потом мне было неловко задерживать Таню. Да и вообще...
          Сначала, когда мы только что вышли, было еще ничего. Но теперь, когда я, как дурак, прошелся по холодку в расстегнутой куртке, мой пузырь стал так давать о себе знать, что даже поцелуи с этой Таней отошли на второй план. Я ведь за этот вечер черт знает сколько всего выпил.
          Мне, конечно, надо было застегнуть куртку. Потому что от холода мне с каждым шагом становилось всё хуже и хуже. Но я, как идиот, продолжал идти в настежь расстегнутой куртке. Гордо делал вид, что у меня всё в полном порядке. И холод мне нипочем.
          Единственное, что меня вдохновляло в этой дурацкой ситуации, – большую часть пути мы уже, наверное, прошли. И скоро всё как-нибудь кончится.
          Так оно и оказалось. Правда, только в смысле пути, а не всего остального. Мы уже перешли перекресток и шли по улице Вавилова вдоль больших домов сталинских времен, когда Таня свернула на какой-то проезд, а потом повернула налево – в длинную подворотню. Я подумал, что она опять хочет целоваться, вот же черт, но она и не собиралась останавливаться. Мы прошли эту длинную, темную подворотню и вышли в большой, пустой двор, освещенный только лампочками у подъездов. Я решил, что мы опять спрямляем путь, но Таня направилась к стоявшему в глубине двора дому и вдруг остановилась у подъезда этой старой высокой пятиэтажки, набрала код и открыла дверь. Я помню, еще жутко удивился, что у них на двери подъезда такой допотопный кодовый замок. Знаете, с таким металлическим кольцом, за которое надо вниз потянуть. Сейчас ведь у всех уже давно домофоны стоят.
          Ну вот, она открыла дверь подъезда и помедлила. Как будто само собой разумелось, что я войду вместе с ней. Конечно, я зашел в подъезд, и мы с ней стали подниматься по лестнице – новое испытание, когда у тебя пузырь чуть не лопается ко всем чертям. И так – до четвертого этажа! (Причем, прикиньте, какие в этих сталинских домах гигантские лестничные пролеты!) Но под конец мне было уже все равно. Потому что я с ужасом думал: а вдруг она пригласит меня зайти? (Иначе, почему она со мной не попрощалась у подъезда?) Ведь я же окажусь полным придурком, если, как только войду в ее квартиру, сразу рвану в туалет. Черт, черт, черт! – думаю. – Надо было мне с ней у подъезда распрощаться. Я бы уже сто раз зашел за угол этого дома.
          Но внешне я, конечно, делал вид, что у меня все в порядке, и меня только она и занимает.
          Наконец мы остановились у двери квартиры, обитой каким-то дерматином, и Таня достала ключи, открыла дверь и вошла, оставив дверь открытой. Зажгла свет в прихожей и стала снимать куртку. Я немного помешкал и тоже вошел. Стою на пороге, как придурок, и не знаю, как быть?
          Обстановка у нее в прихожей, если честно, была та еще. Я даже удивился мельком, что Илонка пригласила ее на свой день рождения. Я-то ладно, мне совершенно все равно, как люди живут. Может быть, у них с деньгами напряг или им так нравится. Но что нашей Илоне до лампы, какая у людей обстановка в квартире, я бы не сказал. А у этой Тани в прихожей мебель и всё остальное, наверное, еще с советских времен не менялось. Пол у нее был паркетный, так этот паркет буквально потемнел от времени. Как будто он тут еще со сталинских времен лежит. С тех пор, когда этот дом построили.
          Странно все-таки, что я тогда обратил на все это внимание. В моем душераздирающем состоянии. А тут еще из-за поворота коридора вдруг вышла здоровенная овчарка. Глянула на Таню, а потом подошла ко мне и стала меня обнюхивать.
          – Закрой дверь, – говорит эта Таня.
          Я закрыл дверь и застыл. Потому что передо мной стоит эта псина. Но она оказалась довольно мирной. Обнюхала меня, ткнулась несколько раз носом мне в куртку, развернулась и подошла к Тане.
          – Иди отсюда, – недовольно хлопнула ее по голове Таня. – Иди отсюда, Эльза. Иди на кухню.
          Она говорила тихо, и я сразу догадался, что она живет здесь не одна. Наверное, с родителями.
          – Разувайся, – говорит она мне, отпихивая овчарку. Таким обычным тоном, как будто я уже сто лет к ней в гости хожу.
          Я стянул кроссовки, снял куртку и повесил ее на вешалку рядом с Таниной. Ну и вешалка у них была! Старая, деревянная. Я такую только в раннем детстве видел и то смутно помню. Настоящий антиквариат.
          – Вот, надевай, – показала мне Таня на какие-то тапки. А сама придерживает овчарку, чтобы она ко мне не лезла.
          – Пошли, – говорит. Хлопнула собаку по шее, чтобы она шла за ней, и пошла по коридору.
          На повороте коридора Таня остановилась, а овчарка пошла дальше, похоже, на кухню. А Таня открыла дверь, которая вела из коридора прямо, и стоит – с таким видом, как будто пропускает меня вперед, чтобы я вошел. Я шагнул в комнату, совершенно не ожидая, что там может кто-нибудь быть. И вдруг она говорит:
          – Это мои родители.
          Черт, хоть у меня все мысли и были о моей физиологии, всё равно я так обломался, что прямо сквозь пол провались. Потому что там действительно сидели ее родители. Отец – в кресле, а мать – на диване. И смотрели телек на таком приглушенном звуке, что я его сперва даже не услышал.
          Когда Таня заговорила, они оба обернулись к двери и молча уставились на меня.
          – Здравствуйте, – говорю я им.
          Но они со мной даже не поздоровались. Сидят, смотрят на меня и молчат. Они у нее были довольно пожилые.
          А эта Таня стоит на пороге, держит дверь за ручку и даже не собирается заходить. Как будто специально впихнула меня в комнату только для того, чтобы я посмотрел на ее родителей. Жутко идиотская ситуация. Я даже про свою проблему на миг забыл.
          Я вышел обратно в коридор, и она тут же закрыла дверь и как ни в чем не бывало направилась к другой двери: слева, напротив кухни.
          Вот черт, – думаю. Эти ее родители, наверное, специально спать не ложились. Дожидались, когда их дочь домой придет. Они что, – думаю, – не могли ей на мобилку позвонить?
          А тут еще эта псина стоит в коридоре и смотрит на нас. И рядом с ней – две двери, одна из которых – наверняка в туалет...
          Но Таня уже открыла дверь в другую комнату, и я поневоле пошел за ней. Да, – думаю. – Что еще меня ждет в этой квартире?
          А она зажгла свет и говорит:
          – Это моя комната. Заходи.
          Я сразу оглядел комнату, но в ней больше никого не было. А эта Таня уже подошла к кровати, села на нее и говорит мне:
          – Вот. Тут я сплю.
          Ничего себе!
          Сзади зашуршали шаги. Я оглянулся и увидел, что их овчарка подошла к двери комнаты (я оставил ее открытой), но не решается войти. Таня вскочила с кровати, подбежала к двери, толкнула ее так, что она захлопнулась, и снова вернулась на кровать. Сидит и смотрит на меня. Ждет, когда я к ней подойду.
          Ну ничего себе, – думаю. В соседней комнате ее родители телек смотрят, а она привела к себе парня в первом часу ночи. Ничего себе школьница!
          Только положение у меня стало – полный отстой. Она мне явно кое на что намекает. А я уже и думать ни о чем не могу, кроме как о своем мочевом пузыре. Куда там идти к ней на кровать целоваться! Вдобавок я еще ни разу в жизни не оставался ночевать у девушки. А она явно была не против, чтобы я остался у нее ночевать.
          Короче, я прирос к полу у самой двери и чувствую, что вот-вот не выдержу. Даже уже не смотрю на эту Таню и ничего не замечаю в ее комнате. Но меня будто заклинило. Никак не могу спросить, где у них туалет?
          Потом она встала с кровати, подошла к двери, открыла ее и говорит:
          – Пойдем на кухню.
          Я смутился и пошел за ней, а за мной увязалась эта их овчарка – Эльза.
          Кухня, как я и предполагал, оказалась в конце коридора. И по дороге к ней была дверь в туалет. Тоска!..
          – Садись, – говорит эта Таня. – Хочешь чаю?
          Это было уже слишком!
          – Слушай, – говорю я, чуть не лопаясь от стыда.
          – Ты извини, – говорю, – где тут у вас туалет?
          Она засмеялась, а я залился краской по самые уши.
          – Вторая дверь справа, – говорит. – По коридору.
          До туалета я дошел еще с остатками достоинства. Но как только закрыл за собой дверь, лихорадочно расстегнул джинсы. И тут случилась просто жуть. Стою и ничего не могу из себя выдавить. Только больно и кажется, что пузырь вот-вот лопнет. И... – ничего! Можете себе такое представить?!!! Мать моя! Я думал, из меня хлынет, как из брандспойта. А сам стою и с дикими усилиями выдавливаю из себя по струйке....
          Потом, конечно, все стало на свои места. И пошло как из брандспойта.
          Зато когда это всё наконец кончилось, я почувствовал такое облегчение, как будто заново жить начал. Вздохнул и буквально ликую внутри.
          Только это ликование у меня быстро прошло. Потому что я сообразил, что торчу тут в туалете уже минут двадцать, не меньше...
          Туалет у них был подстать всей квартире. С деревянным сиденьем на унитазе. И потолок в пять раз выше, чем весь этот туалет в длину. А на двери – железная задвижка. Какие, наверное, еще при Брежневе ставили.
          Стыдно мне стало, что хоть застрелиться. Хотя я и был еще здорово пьян. Стою, смотрю на эту железную задвижку и на дверные щели, и хочется вообще отсюда не выходить. Остаться тут на всю жизнь. Пока кто-нибудь не придет и не начнет дергать дверь.
          Словом, когда я вернулся на кухню, у меня пропало всякое желание каких-либо отношений с девчонкой. Ну его всё на фиг, – думаю. Вот чаю крепкого я бы попил, это да.
          Таня стояла, прислонившись к кухонному столику у плиты. А на столе стояла одинокая чашка с чаем и раскрытая сахарница с ложкой. Чай наверняка был для меня, потому что он был уже совсем остывший. И эта Таня смотрела на меня, как бы это получше выразиться, – скорее с вежливостью, чем с симпатией к моей персоне. Оно и понятно. Черт, так проколоться при таких обстоятельствах!
          Я вдруг вспомнил один классный фильм: "На игле", – и мне стало смешно и полегче. Там, в этом фильме, один придурок вообще обгадился прямо в постели у девчонки.
          Может, мне лучше крепкий кофе выпить, чем этот остывший чай? – думаю.
          – Слушай, – говорю. – А кофе у тебя есть? Можно растворимый.
          – Обойдешься, – хмыкнула она. По-моему, она совсем во мне разочаровалась.
          – Пей быстрее, – говорит. – А то мне надо идти собаку выгуливать.
          Вот такой облом.
          Я посмотрел на овчарку и понял, что рядом с ней никакого интима на улице уже не восстановишь. А она сразу шагнула ко мне, ткнулась мордой мне чуть ли не в грудь и смотрит. Я бы, конечно, дал ей кусок мяса, если бы он у меня был. Только у меня ни фига не было, кроме сахара. А сахар она бы точно есть не стала.
          Я начал пить чай. Специально без сахара. Чтобы он лучше подействовал. А Таня вышла в коридор, зашла в туалет и громко щелкнула задвижкой. Вот стыдуха.
          Чай, хоть и остыл, зато получился крепкий. То что надо. Но выпил я все равно только полчашки.           – Спасибо, – говорю, когда Таня вернулась на кухню.
          Она молча взяла у меня чашку, вылила остатки чая в раковину, поставила туда чашку и говорит:
          – Пошли.
          А сама уже идет мимо меня в коридор.
          Овчарка сразу пошла вслед за ней. Поняла, что ее сейчас гулять поведут. Собаки – они даже больше, чем люди, всё понимают. А я почему-то замешкался. Посмотрел еще раз на эту кухню, и меня охватила отчаянная досада утраченных возможностей. Знаете, как бывает? Когда ты понимаешь, что жутко прокололся. И дико хочется вернуться назад. Чтобы переиграть всё совсем по-другому. И никак не можешь смириться с тем, что ничего уже назад не вернешь...
          В такие минуты мне всегда начинает казаться, что я совсем один в этом мире. И нет ни одной живой души, которая способна меня понять. Глобальное одиночество.

          * * *

          Когда я вышел в прихожую, Таня уже обулась и надевала куртку. У нее были высокие ботинки на толстой подошве. Очень здорово смотрелись с ее длинной юбкой. Она опять стала мне нравиться. Несмотря на весь мой прокол. А эта их овчарка Эльза уже стоит у самой двери и, повернув голову, смотрит на свою хозяйку.
          Я по-быстрому натянул куртку, влез в кроссовки и стал их завязывать. А Таня уже открыла дверь и ждет меня на пороге, держа собаку за ошейник. Глупое положение, нечего сказать. Но когда мы стали спускаться по лестнице, меня вдруг потянуло обнять ее в полутемном подъезде и начать ее целовать. Наверное, от облегчения. Черт, если бы не эта овчарка, я бы точно так сделал. А там... Как знать. Может быть, ей бы это понравилось. И она бы простила мне всё то идиотство, которое произошло в их квартире.
          Но я как подумал, что эта псина будет стоять рядом и смотреть, как мы целуемся...
          Короче, облом продолжался. И когда мы вышли на улицу, я уже даже рад был, что с нами идет эта овчарка. Было на кого обратить внимание, чтобы скрыть возникшую между нами неловкость.
          Эта Эльза была жутко рада прогулке. У нее прямо глаза блестели от удовольствия. Только Таня почему-то все время держала ее на поводке. Но может быть, эта Эльза и не любила бегать. Она все время шла рядом с Таней. И вообще держалась солидно.
          Ночь, несмотря ни на что, была классной. Мы шли по тихому, безлюдному двору и сначала совсем не разговаривали. Только Таня время от времени говорила что-нибудь своей овчарке. Потом мы вышли на улицу Вавилова. Машин еще хватало. Но все равно идти по ночному городу было так славно, что вскоре между нами снова возник контакт. Я это без всяких слов почувствовал. Таня опять свернула в темные дворы и вдруг остановилась и говорит:
          – А правда, ночью здорово?
          – Да, – говорю я. А сам смотрю вовсе не на нее, а по сторонам. На силуэты домов в полутьме. С отдельными светящимися окнами. На темные деревья. (Дворы там были старые, и деревья – очень большие.) На темноту над крышами... И чувствую, что ей это по кайфу. Что я смотрю на ночь, а не на нее.
          – Правда, классно, что звезд нет? – говорю я, задрав голову к самому небу.
          Она тоже задрала голову и говорит:
          – Ага.
          Мы с ней стояли в темноте, там, куда не доходил свет от фонарей. И вокруг – ни души. Кроме ее овчарки.
          – Слушай, – говорю я ей, когда мы опять пошли. – А ты группу "Кино" знаешь? Виктора Цоя?
          – Не очень, – говорит она. – Только по радио слышала.
          – У них есть обалденный альбом, – говорю. – "Ночь" называется.
          Тут я вспомнил, что у нее в комнате даже компа не было. Только кассетная магнитола стояла на столе. И мне стало ее жаль. С финансами у нее в семье явно был напряг.
          Мне сразу захотелось как-нибудь чудом подарить ей комп и кучу CD с моими любимыми группами и фильмами.
          – Хочешь, я тебе кассету принесу? – говорю.
          Но она не ответила.
          Мы уже прошли кучу шагов, как вдруг она говорит:
          – Знаешь, я хочу уехать отсюда. В Чили. На другой край Земли. Лечь там в пустыне и смотреть на звезды. В черном-черном небе.
          Остановилась и смотрит на меня. На полном серьезе. Как я отнесусь к ее словам.
          – В Чили по ночам в пустыне холодно, – говорит. – Надо завернуться в шерстяное пончо. И так лежать. Понимаешь, о чем я?
          – Да, – говорю. Я и правда понимал, о чем она говорит.
          Она коротко усмехнулась, и мы снова пошли.
          – Понимаешь, почему хорошо, что сейчас звезд нет? – говорит.
          – Да, – говорю я.
          Мы снова вошли в большой, полутемный двор, в котором она жила. Я подумал, она уже собирается домой, и молчал, не зная, что сказать. Но она прошла мимо своего дома.
          – Я бы тоже хотел уехать отсюда, – говорю я, когда понял, что мы продолжаем гулять.
          – Куда? – спрашивает она после паузы. Потому что я замолчал. Думал: куда бы я хотел уехать?
          – Туда, где нет ни одного придурка, – говорю.
          – А собаки там есть? – говорит она.
          Просто удивительная девушка!
          – Да, – говорю я, поглядев на ее собаку. – Только умные. Которые всё понимают. Такие, к которым еще ни один придурок не успел свою башку приложить.
          – Здорово, – засмеялась она и вдруг взяла меня под руку и заглянула мне в глаза.
          – Нет, правда, – говорит. – Совсем классно. Только все равно в пустыне лучше.
          – Знаешь, – говорю я ей. – Мы прошлым летом с одним другом в Крым сбежали. В Лисью бухту. Это недалеко от Карадагского заповедника. Жили там в палатках с компанией хиппи. Купались совершенно голыми. А родители даже ничего не знали...
          – Слушай, – говорю. Я хотел перед ней извиниться. За весь тот прокол, который произошел у нее в квартире. Но у меня прямо язык к нёбу прилип.
          Черт! – думаю. – Как бы мне стрелки перевести?
          Но она совсем не обратила внимания, что я не закончил фразу. И вдруг говорит ни с того ни с сего:
          – А у вас в классе многие колются?
          Ничего себе переход!
          – Нет, – говорю я, мотнув головой. – У нас, по-моему, вообще никто не колется. Травку некоторые покуривают, это да. Но больше для понта. Когда толпа соберется. Как сегодня.
          – Понятно, – хмыкнула она.
          – А ты почему спрашиваешь? – говорю.
          – Да так, – говорит она. – Просто у нас в классе уже многие на это дело подсели. Даже на переменах ширяются, представляешь?
          Я посмотрел на нее. Может, прикалывается? – думаю. Но она не прикалывалась.
          – Ни фига себе, – говорю. – А ты где учишься?
          – В обычной муниципальной школе, – говорит она. – Тут рядом, сейчас покажу.
          А вдруг она наркоманка? – думаю. – И хочет подсадить меня на иглу?
          Я стал лихорадочно вспоминать, какие у наркоманов зрачки? Расширенные или нет? И сколько времени они могут обходиться без дозы? И какие зрачки были у Тани? Посмотрел на нее, но по ее виду ничего нельзя было понять. Он у нее был какой-то ушедший. Наверное, она пребывала в этой своей чилийской пустыне.
          Она почувствовала мой взгляд, взглянула на меня, засмеялась и крепче стиснула мою руку.
          – Слушай, а ты уже пробовала? – говорю.
          – Что пробовала? Колоться? – спрашивает она.
          – Нет, – говорит со смехом. – Мне это на фиг не надо. От шмалева дегенератами становятся. Если ты еще не знаешь.
          – Понятно, – говорю я, тоже засмеявшись. – Теперь буду знать.
          – Обещай, что никогда колоться не будешь, – говорит она и заглядывает мне в глаза.
          – Ладно, – говорю и немного обнимаю ее рукой за талию.
          – Слушай, – говорю. – А где они наркоту берут?
          – Велик дефицит, – фыркнула она презрительно. – Были бы деньги, а наркота всегда найдется. А те хиппи, с которыми ты в Крым ездил, они разве не колются?
          – Нет, – помотал я головой. – Они только травку курят. И то редко. И далеко не все. Они больше пиво пьют. И водку.
          – Понятно, – говорит она.
          И вдруг говорит:
          – Если бы у меня было много денег, я бы отсюда уехала. Прямо сейчас.
          Она это так мечтательно сказала, и неожиданно, что мне тут же захотелось ее куда-нибудь увезти. На самый край света. Но я не нашелся, как ей об этом сказать. И спросил ее про Илонку.
          – Слушай, – говорю. – А откуда ты Илонку знаешь?
          – Она раньше тут жила, – говорит она. И, развернувшись, показывает мне на тот большой сталинский дом, который отгораживал их двор со стороны улицы. – В этом доме. Мы с ней когда-то на фигурное катание вместе ходили. А потом – на гимнастику.
          – Понятно, – говорю.
          Мы немного прошли молча. А потом она остановилась у железного забора, кивнула мне на старинное здание за ним – с белыми колоннами у входа – и говорит:
          – Вот моя школа.
          Ничего себе муниципальная школа, – думаю. – Прямо как какая-нибудь гимназия девятнадцатого века.
          – Хочешь, зайдем? – говорит.
          Я посмотрел на тускло освещенную, безлюдную спортплощадку рядом со школой, вспомнил про наркоманов, и мне как-то не захотелось туда идти.
          – Можно, – говорю.
          Мы пошли было вдоль забора, но Таня вдруг остановилась, взяла Эльзу за ошейник и говорит:
          – А ну ее на фиг. Пойдем лучше туда, – и кивает вперед, в сторону следующего двора.
          Я, конечно, не стал возражать. И мы пошли наискосок от школы. Во двор большого сталинского дома. Точно такого же, как тот, что замыкал танин двор.
          – Знаешь, – говорю (мне жутко хотелось сказать ей что-нибудь приятное). – По-моему, в обычной школе все равно в сто раз лучше учиться, чем в какой-нибудь частной, вроде нашей.
          – Уж лучше наркоманы, – говорю, – чем всякие придурки. И снобы. Которые ничего из себя не представляют без своих богатых родителей. Зато корчат из себя невесть что. Наркоманы – те хоть в чем-то самостоятельные...
          – Нет, правда, – говорю, потому что она усмехнулась. – В той школе, где мы с Илонкой учимся, такой отстой, что просто застрелиться. На весь наш класс, может быть, человек пять нормальных. И то – с натяжкой. А от всех остальных любого нормального человека через десять минут тошнить начнет.
          – Да уж, – говорит она. – От того мальчика, который меня танцевать пригласил, меня через две минуты стошнило.
          Черт, я так возгордился. Когда она это сказала. Жаль, Волков ее в эту минуту не слышал.
          – Тот еще придурок, – говорю я с усмешкой. – Прикинь, он у нас в общаге каждый день раздевается и стоит перед зеркалом. Рассматривает свою мускулатуру. Так он у нас самым крутым считается. И вокруг него целая банда придурков вертится. И половина наших девчонок.
          Таня презрительно фыркнула. Она шла, немного опустив голову, и я подумал, что она смотрит на тени. С ума сойти! Я в детстве тоже жутко любил смотреть ночью на тени. Когда гулял в нашем московском дворе.
          – Но знаешь, что меня больше всего достает, – говорю. – Они все только корчат из себя крутых. А на самом деле от ста грамм водки косеют. Куда им ширнуться. Они только и могут, что травку покурить. Да и то – раз в полгода. И обязательно – при всем народе. Чтобы все видели, какие они крутые парни. Нет, ты бы видела, как они курят. И как пиво пьют. С таким видом, как будто они с этой сигаретой еще в первый класс ходили.
          – А ты мог бы ширнуться? – вдруг спрашивает она. И поворачивается ко мне. Ждет, что я скажу.
          Ну вот, – думаю. – Опять.
          Я хотел было отшутиться. Сказать, что она же сама взяла с меня обещание, что я никогда колоться не буду. Но чувствую: ответить надо на полном серьезе.
          – Не знаю, – говорю. – Только понимаешь, если бы вокруг все вдруг стали ширяться, я бы точно колоться не стал. Ни за что не стану что-нибудь делать только потому, что все на этом свихнулись. Если я сам этого не хочу. Даже если они все будут считать меня полным придурком.
          – Нет, я серьезно, – говорю. – Я еще, например, ни одной сигареты в жизни не выкурил. Хотя у нас чуть ли не весь класс уже курит. Или по крайней мере делают вид, что затягиваются. Водка или вино – другое дело. Выпить я и сам не против.
          – Ну ты прямо герой, – фыркнула она и вдруг неожиданно прижалась ко мне еще больше.
          А я иду рядом с ней и думаю: колется она или нет? И уже воображаю, как спасу ее. Помогу ей соскочить с иглы. И как мы с ней потом лежим в этой ее пустыне. На краю света. В Чили. Потому что я купил билеты на самолет и ее туда увез. И мы лежим рядом, завернувшись в пончо. И смотрим на звезды. И никого нет на тысячу миль вокруг. И я протягиваю руку и нахожу в темноте ее руку. И мы лежим, взявшись за руки. И мне наплевать, даже если она наркоманка...
          Самое прикольное, от всего этого меня потянуло к ней в сто раз больше. От всей этой ее непоследовательности. И от мысли, что она, может быть, наркоманка. Просто роковое влечение. И кажется, что мы с ней уже сто лет знакомы. Несмотря на весь тот мой прокол у нее в квартире.
          Мы прошли мимо какого-то учреждения и вышли к торцу еще одного сталинского дома, который замыкал двор с другой стороны. Двор был гораздо ниже уровня улицы, и наверх шел небольшой пригорок, огороженный сверху низкой железной оградой. Мы легко взбежали на пригорок, перемахнули через ограду и оказались на широкой, освещенной улице с бульваром посередине. По улице проносились машины, хотя был, наверное, уже второй час ночи. Я думал, мы пойдем куда-нибудь по улице, но Таня остановилась у угла дома. Представляете, там окна первого этажа там были заклеены газетами. И на них стояли древние железные решетки. И это – сталинский дом чуть ли не в центре Москвы окнами на проспект. Полный отстой. А рядом с ними – евро-дверь современной аптеки. Такой контраст! Мы как раз напротив нее остановились. И вдруг Таня кивает мне на эту дверь и говорит:
          – Разбей стекло.
          Я глянул на Таню и вижу, что она не прикалывается. Стоит и ждет: что я буду делать?
          Ну ни фига себе, – думаю. Я уже здорово протрезвел от прогулки по морозцу. И отлично соображал, что мне предлагают.
          Невольно я снова посмотрел на дверь аптеки. Нижняя часть у нее была из пластика, а верхняя – застеклена. Обычная евро-дверь. Потом бросил взгляд в сторону перекрестка. До него там было метров тридцать. Машины как раз остановились под светофором на красный свет.
          Наверняка дверь на сигнализации, – думаю. Завоет на весь квартал. Отсюда, конечно, можно быстро смыться. Тем же путем, каким мы сюда пришли. Но на фига разбивать дверь в аптеке? Может, она хочет спереть там какие-нибудь колеса? Вот же черт.
          Можно ударить ногой, – думаю. Я вполне достану до стекла.
          – Не бойся, – говорит эта Таня. – Мы там ничего брать не будем.
          Как будто прочитала мои мысли.
          – Ты только разбей стекло и всё.
          И глянула по сторонам.
          Мы и вправду были тут совершенно одни. Вдобавок на перекрестке зажегся желтый свет, и машины сразу рванули вперед.
          – Ты что, серьезно? – говорю.
          Но она ничего не ответила. Только шагнула к овчарке и взяла ее за ошейник.
          Пойти, что ли, к двери? – думаю. Вдруг это все-таки прикол? И когда я пойду к двери, она меня остановит?
          А у самого всё лицо горит. Потому что я никак не могу решиться что-нибудь сделать.
          И вдруг я разозлился. Так разозлился, что, наверное, готов был ее ударить. Эту Таню. Хоть рядом с ней и стояла здоровенная овчарка. Какого черта я должен разбивать эту дверь? Если ей там даже брать ничего не нужно?! Ладно бы, какой-нибудь навороченный бутик! Но аптека?.. Повернулся к этой Тане и говорю развязным тоном:
          – А на фига мне ее разбивать? Если мы там даже брать ничего не собираемся?
          И руки в карманы засунул.
          – Можем и взять, – говорит она.
          Она еще секунду смотрела на меня. Потом нагнулась к собаке и стала возиться с ошейником. Как будто что-то там поправляет.
          – Ладно, забудь, – говорит: – Я это просто так сказала.
          Выпрямилась, отпустила собаку на поводок и кивнула в сторону перекрестка:
          – Пошли.
          Она пошла по улице с овчаркой, а мне вдруг стало так стыдно, что никакими словами не передать. Даже в сто раз хуже, чем было у нее в квартире. Стою, как идиот, и оглядываюсь. То на удаляющуюся девушку с собакой. То на эту злосчастную дверь. Прямо хоть подойти и засадить ногой по стеклу изо всех сил. Даже если потом меня в ментовку заметут.
          Не знаю, может быть, я последний трус, но я так и не разбил тогда эту чертову дверь. Потому что я и сейчас не догоняю: почему я должен разбивать дверь аптеки только потому, что кому-то захотелось устроить мне проверку на вшивость?! Если бы там был какой-нибудь навороченный бутик, может, я бы и треснул сдуру ногой в стекло. (Хотя, в дорогих магазинах ты как раз хрен подберешься к стеклу. Там металлические шторы. И еще охрана небось внутри сидит.) А может быть, и нет, конечно. Откуда я знаю?..
          – Эй, ты идешь или как? – окликнула меня Таня.
          Она остановилась метрах в десяти от меня и стояла вполоборота. Не захотела даже развернуться в мою сторону.
          Да ну тебя на фиг с такими приколами, – думаю. Оторвал наконец взгляд от этой двери и не спеша нагнал их.
          Мы дошли до угла – это была улица Дмитрия Ульянова – и повернули на улицу Вавилова. Где мы сегодня уже проходили. Когда шли от Илонки. Заговорить первым мне было в полный облом, и мы шли молча. Потому что эта Таня если и заговаривала – то только со своей собакой. И даже не смотрела в мою сторону. Мы просто шли недалеко друг от друга, и оба старательно смотрели по сторонам. А внимание обращали только на овчарку. Вот кому везло от всех моих проколов. Сразу вагон внимания со стороны хозяйки. Правда, эта Таня ее, в основном, одергивала. Но этой Эльзе все равно было по кайфу. Что хозяйка общается с ней, а не со мной. Но все равно мне ее псина понравилась. Сразу было видно, что она умная...
          Мы прошли мимо углового сталинского дома и свернули на какую-то лестницу вниз, во двор. В тот самый двор, по которому мы проходили минут десять назад. С административным зданием в глубине. А перед ним была темная детская площадка. Я подумал, что мы опять идем к ее школе. Но Таня повернула налево, в длинную подворотню. А потом мы прошли через еще одну такую же подворотню и вышли в Танин двор.
          Меня мучили угрызения совести. За все эти чертовы сегодняшние проколы. И за то, что я не использовал свой шанс. Реабилитироваться в ее глазах и всё такое... Наоборот, вел себя как идиот.
          У двери подъезда Таня остановилась, повернулась наконец ко мне и говорит:
          – Ну до свиданья. Рада была познакомиться.
          – Я тоже, – говорю. И улыбаюсь ей, как придурок. Хотя, коню понятно, она меня отшивает.
          Она еще раз посмотрела на меня, набрала код, открыла дверь и развернулась на пороге, придерживая овчарку.
          – У тебя правда деньги на такси есть? – говорит. – Метро уже не работает.
          Я пожал плечами и молчу, продолжая ухмыляться. Но на самом деле весь напрягся в надежде. Вдруг она таким образом все-таки приглашает меня к себе? Она ведь со странностями.
          Но надеялся я совершенно напрасно.
          – Ну ладно, я пошла, – говорит она. – Пока.
          – Пока, – говорю.
          А что мне еще оставалось?
          Она закрыла за собой дверь подъезда, щелкнул замок, и я остался один. Стою, как дурак, в ночном дворе. Перед закрытой дверью подъезда. Я даже не сообразил подсмотреть код, когда она его набирала. И не знал номер ее телефона. Стою и уже понимаю, что всё кончилось. Вообще всё. Полный финиш!..
          И тут меня буквально в жар бросило от невозможности вернуть всё обратно. Потому что она была совершенно особенная девушка, эта Таня. Из-за нее запросто можно было сойти с ума. В ту минуту я точно расколошматил бы любую дверь, на которую бы она указала.
          Я взялся за ручку двери и подергал ее. А потом – двинул в дверь ногой. Но у меня только нога заболела Так сильно я в нее саданул. Этой двери уж точно было всё по фигу. Она была крепкая и без всякого стекла.
          Я оглянулся по сторонам, но двор был абсолютно пуст. Хорошо хоть, меня никто не видел.
          А идите вы все на фиг, – думаю. И правильно, что я не разбил дверь той аптеки. Там люди лекарства покупают, а я разнес бы в ней стекло, как последний отморозок. Ради придури какой-то чокнутой. Может быть, вообще наркоманки. Во я был бы дебил! Может, ей там колеса не продали. В этой аптеке. Вот она на них и окрысилась.
          Я повернулся и пошел по ночному двору. На ходу вынул мобилку, посмотрел время. Было уже около двух часов ночи. Класс! – думаю. С деньгами у меня напряг. Придется к Гарику пешком топать. Иду, а меня буквально раздирают сомнения. То ли я только что упустил что-то самое важное в жизни. То ли наоборот, вопреки всему остался самим собой. И жутко злюсь на эту Таню. И на себя злюсь. За все свои постыдные проколы. И вообще злюсь. На всю эту суку жизнь. Потому что никак не могу понять: правильно я сделал или нет, что не разбил ту проклятую дверь?

          Выйдя на улицу, по которой мы с Таней шли к улице Вавилова, я специально повернул в другую сторону. В совершенно не знакомую мне местность. И быстро пошел вниз. К каким-то темным, жилым многоэтажкам. Вокруг не было ни души. И я шел, как одинокий путник в ночи.
          В самом низу улицы, миновав многоэтажки, я вышел к мусорке и темным гаражам-ракушкам. Тут было почти совсем темно. А дальше – шли какие-то здоровенные трубы. И за ними – каменный забор. Я свернул и пошел еще дальше вниз по темным дворам. Вдоль забора. Пока вдруг не наткнулся на железный переход через эти трубы, который вел вообще в какие-то дебри.
          Вернуться, что ли? – думаю. Стою и прислушиваюсь: нет ли кого поблизости? Веселое дело: шляться ночью по таким местам. Запросто могут башку проломить. Но мне уже всё было нипочем. И я перебрался по железным ступенькам через трубы и пошел в темноте вдоль какой-то железной сетки. А вокруг – сплошные кущи. Едва успеваешь от веток уворачиваться. Жуткое местечко. Вдобавок дорожка, по которой я шел, вдруг раздвоилась. Только этого мне еще и не хватало. Выбирать, куда идти, в этих дебрях!
          Короче, поблукав, как придурок, по этой промзоне, я в итоге вышел на какой-то проезд, с правой стороны которого стояли жилые многоэтажки. Прошел еще немного по этому проезду и увидел впереди большой, освещенный проспект. Уф-ф!..
          Чтобы спрямить дорогу я свернул во двор и вдруг увидел детские качели. Знаете, такую досточку на железных цепях. Просто обалдеть! Мне сразу захотелось на них покачаться. Кто меня ночью увидит?
          Я устроился на доске и стал раскачиваться, с силой отталкиваясь ногами от земли. Совсем как в детстве. А потом, раскачавшись, перехватил руками цепи, чтобы можно было вылететь вперед, и спрыгнул с качели на самой большой амплитуде. Класс! Я даже заулыбался. В этом городе точно нужно жить ночью.
          Выйдя на проспект, я осмотрелся, прикидывая, как быть дальше? Проспект был широченный, с широким газоном посередине, и на газоне были высажены кедры. Жутко красивые деревья. Я от них просто улетаю. А напротив – по другую сторону проспекта – сиял ресторан с очень подходящим названием для ночных авантюр: "Монте Кристо".
          На парковке перед рестораном еще стояли машины. Пойти, что ли, туда? – думаю. Может быть, кто-нибудь будет уезжать и меня с собой захватит? Если нам будет по дороге. Настроение у меня было залихватское. Море по колено.
          Я достал и пересчитал свои финансы. Позвонить, что ли, в "вызов такси"? – думаю. Можно спросить, сколько будет стоить доехать отсюда до нашей московской квартиры. За это денег не берут.
          Но ночь была такая классная, что мне захотелось еще пройтись по ночному городу. И я пошел вдоль проспекта. А потом снова свернул во дворы. (Кстати, это был проспект 60-летия Октября. С ума сойти, как его до сих пор не переименовали?)
          Я шел по ночным дворам, и мне было так хорошо, что даже эта Таня и все мои проколы умчались за миллион километров. А потом думаю: может, мне в подъезде переночевать? В лифте? Один парень из той компании хиппи, с которой я тусовался год назад, рассказывал, как он ночевал в лифтах. В подъездах жилых домов. Потому что в лифте всегда тепло. И можно взять сколько угодно ковриков, которые лежат возле дверей. Только нужно угнать лифт на последний этаж. А утром положить коврики обратно. Чтобы не портить точку.
          Но все двери подъездов, как назло, были с домофонами. И с магнитными ключами. Мне стало грустно. Я подумал, что теперь бездомному человеку и погреться негде зимней ночью. Все подъезды на замках.
          Самое прикольное, я запросто мог позвонить Илонке и напроситься к ней ночевать. Народ наверняка завис до утра. А идти до нее оттуда было минут пятьдесят, не больше. Да и на такси до Илонки мне бы денег хватило. И выпить там можно было. Но почему-то мне было в полный лом снова оказаться на нашем школьном тусняке. Все равно что разом взять и убить эту сумасшедшую ночь.
          Кончилось всё тем, что я вышел к метро "Академическая" и наконец осознал, что до открытия метро еще три с половиной часа. Всё это, конечно, было по кайфу. Но болтаться по улицам еще три с половиной часа... Я вышел к перекрестку и стал голосовать. Двое таксистов, узнав сколько у меня денег, сразу уехали. И я уже начал подумывать об Илонке, когда случилось чудо. Третий таксист ехал по вызову как раз в мою сторону и согласился меня подвезти.

          На следующий день я продрых чуть ли не до полудня. А потом весь день смотрел всякие фильмы по видику. Всякую лажу, которая накопилась у Гарика. Сплошной выпендреж. А может быть, у меня просто настроение было критическое. Потом – снова пошла школа. И постепенно вся эта история ушла в пласты моей памяти. Хотя, по правде сказать, эта Таня и всё, что тогда произошло, еще долго мне вспоминалось. И каждый раз у меня возникало муторное чувство. Что я упустил что-то главное в жизни. И мне жутко хотелось вернуть все обратно. И переиграть все по новой. Смело облегчиться, как только я вошел в ту ее квартиру. И мы бы остались вдвоем в ее комнате. Вместо того, чтобы идти прогуливать ее собаку. А потом я начинал вдруг воображать, как совершаю ради этой Тани какой-нибудь жуткий поступок. Типа подвига. (Ну и придурком бы я выглядел. Если бы и вправду его совершил!) Или мечтал, что у меня есть куча денег. И я прихожу к этой Тане и говорю:
          – Поехали в Чили. В эту твою пустыню. Ляжем там ночью, завернемся в пончо, и будем смотреть на звезды. Я уже заказал билеты. И с визами все вопросы решил.
          Крутняк, одним словом.
          И может быть, мы с ней полюбили бы друг друга. По-настоящему. Так, что навсегда остались бы вместе. И жили бы где-нибудь в Чили. На другом краю Земли...
          И я лежал и смотрел на осточертевший мне потолок нашей комнаты. А за столом сидел Лева Гросман и парился над очередной сверхэкономической задачей. И такая тоска от всего этого накатывала, что удавиться.
          Короче, у меня был депресняк. Потому что, по-моему, это самое жуткое в жизни. То, что никогда ничего нельзя вернуть обратно. Как будто всё, что происходит в нашей жизни, одновременно – умирает. И его уже никакой памятью не воскресишь...
          Кончалось всё тем, что я надевал телефоны и до одури слушал "Сплин", "Смысловые галлюцинации", "Мумий Тролля", "Led Zeppelin" (просто обалденная группа прошлых времен), "Doors" или "U-2". Пока эта музыка не заряжала меня еще чем-то. Тоже самым важным в жизни.
          Только месяца через два это всё окончательно забылось за школьной фигней. А может быть, просто настало лето. И я перестал вспоминать эту Таню. И ту морозную ночь.

          И вот теперь, сидя в маршрутке до "Речного вокзала", я вдруг жутко захотел увидеть эту Таню. Прежде чем уеду из Москвы. Поехать в тот район на Вавилова, найти ее дом, подняться на четвертый этаж и позвонить в ее квартиру.
          Даже не знаю, что бы я стал ей говорить, если бы мне вдруг открыли, и она оказалась бы дома. Но меня буквально потянуло туда. Как убийцу на место преступления. Хотя теперь я точно не жалел, что не разбил тогда дверь той аптеки. Особенно после этих придурков в электричке.

          ***

          На "Речном вокзале" я первым делом стал искать, чего бы перекусить. Проголодался от всех этих переживаний. Зашел было в торговый центр возле входа в метро. Там, сразу справа, есть кафе. Но когда увидел, что свиной стейк в этом кафе стоит 100 рублей, решил: ну его на фиг. Мне нужно было всерьез экономить деньги. И я пошел искать чего-нибудь подешевле. В итоге я купил пирог с курицей в "Горячей выпечке "Ням-Ням"" и, жуя на ходу, спустился в метро. Народу было совсем мало, раздолье. Я уселся в полупустом вагоне, спокойно доел свой пирог, а потом – дремал до "Новокузнецкой".
          Еще через десять минут я уже выходил на "Академической". Знакомые места. Вон там я ловил такси в два часа ночи...
          После пирога мне хотелось пить. К тому же, выходя из метро, я купил слойку с лимоном. Тормознув у киоска, я купил бутылку "Пепси" и пошел по улице Дмитрия Ульянова, запивая слойку холодной пепси-колой. Тут, на "Академической", было пасмурно. И прилично похолодало. Но это было даже к лучшему. Потому что, реально охладившись изнутри пепси-колой, я надел свою джинсовую куртку. И теперь шел абсолютно свободно, с пустыми руками.
          Вот и зеленые кущи справа – под ЛЭПом. По которым я блуждал тогда ночью.
          От воспоминаний настроение у меня стало каким-то шальным. Я уже совсем не беспокоился, что будет, если дверь мне откроет сама Таня. Расплывусь в улыбке и скажу ей: "Привет". А впереди уже приближался большой сталинский дом перед перекрестком. От вида которого у меня екнуло сердце. И точно – справа показалась низкая железная ограда. И за ней – уходил вниз, к дворам, склон, теперь сплошь поросший зеленой травой. Я вспомнил, как мы перемахивали ночью через эту ограду. Я, Таня и ее собака. Сглотнул загустевшую слюну и замедлил шаг.
          Угловые окна первого этажа по-прежнему были заклеены газетами. Решетки на них были ржавые. Просто караул. Я остановился на том месте, где мы с Таней стояли той ночью, и уставился на дверь аптеки. И вдруг дверь открылась, и на порог вышла какая-то молодая женщина лет двадцати пяти. Остановилась, придерживая дверь рукой, и стала смотреть, как выходит на улицу ее ребенок. Такая прикольная белокурая девочка лет пяти. В синем джинсовом комбинезончике. Потом аккуратно закрыла дверь, и девочка взяла ее за руку. А в другой руке у нее был большой пакет. Женщина глянула на меня, и они пошли по улице в сторону перекрестка. Туда же, куда пошла тогда эта Таня с овчаркой. Молодая мама в красивом платье серого цвета. И белокурая девочка в синем джинсовом комбинезончике. Наверняка ее дочка.
Черт, я прямо растаял, как мороженое. Так мне вдруг стало хорошо. Но стоило мне снова глянуть на дверь, как во мне опять всколыхнулось то самое, подзабытое ощущение. Тоска, что ничего, никогда нельзя вернуть назад.
          Не знаю, может быть, я просто оправдываюсь в своих глазах. Но у меня до сих пор такое чувство, что тогда дело было не только в страхе. Потому что разбить дверь той аптеки было... таким идиотством, в котором я не хочу участвовать ни за что на свете.
          Мне стало неуютно, и я поспешил к углу дома, глядя на эту молодую маму и ее девчушку. Они подошли к перекрестку и остановились у светофора, ожидая зеленый свет. И, поворачивая на улицу Вавилова, я бросил на них последний, запоминающий взгляд. Потому что решил их тоже включить в свои воспоминания. Те, которые забираю с собой.
          У меня было странное чувство. И улицы, и этот дом, и весь этот район казались мне совершенно не такими, какими они были тогда, той ночью. Может быть, потому, что сейчас был день? И было лето. И деревья были зеленые... Но дело было даже не в этом. У меня вдруг появилось странное ощущение. Что сам я – тоже совсем не такой, каким был всего четыре месяца назад. И только сейчас вдруг это заметил. Понимаете, как будто ты всю жизнь думал, что живешь в отлично знакомом тебе пространстве. И вдруг замечаешь, что идешь совсем по другому городу. Может быть, даже на другой планете. И понятия не имеешь, когда ты сюда попал? То ли секунду, то ли полчаса назад. А может быть, ты живешь тут уже сто лет. И всё, что раньше представлялось тебе действительностью, на самом деле происходило вовсе не с тобой, а с кем-то другим. Потому что ты и тот, кто раньше был на твоем месте, – совсем разные люди.
          У меня даже во рту пересохло от этих мыслей. Пришлось облизывать губы. И я невольно перевел дух, когда увидел ту самую лестницу, по которой мы тогда, ночью, спускались во двор. И внизу за ней – детскую площадку. И какое-то служебное здание в глубине двора.
          Быстро сбежав по лестнице, я повернул налево, к подворотне. Летел как на автопилоте, с удовлетворением припоминая всякие приметы. Вот асфальтированный спуск между домами, сразу за подворотней. А справа, подальше, старая школа за железным забором. К которой мы тогда подходили. Я прошел через еще одну подворотню. В точно таком же сталинском доме. И вышел во двор, в глубине которого стоял старый пятиэтажный дом с высокими окнами. Это был ее дом. Я был в этом почти уверен.

          Я так разогнался, как будто мог запросто открыть дверь подъезда. Хотя она была с кодовым замком. Но в тот самый момент, как я затормозил у двери, она вдруг, как по заказу, распахнулась, чуть не въехав мне по лбу. И из подъезда вынеслись на улицу трое киндеров. Я едва успел посторониться.
          От этой неожиданной удачи я слегка возликовал внутри. Но стоило мне войти в прохладный сумрак подъезда, как я сразу пришел в себя, замедлил шаг и почувствовал, как бьется у меня сердце. Если я сейчас поднимусь на четвертый этаж и позвоню, запросто может получиться, что дверь мне откроет сама эта Таня...
          Я пошел вверх по лестнице, по этим гигантским лестничным пролетам, и мне почему-то все время казалось, что этот подъезд какой-то не такой, каким он должен быть. Наваждение продолжалось.
          На последнем пролете перед четвертым этажом я совсем замедлил шаг. Сердце колотилось как бешеное. Я почувствовал, что здорово вспотел. Вытер лоб рукавом куртки. Но куртку снимать не стал, чтобы не держать ее в руке.
          Ступеньки кончились. Я сделал еще пару шагов и застыл, уставившись на обитую дерматином дверь. Еще не поздно повернуть обратно, – думаю. А дверь, похоже, действительно та самая. Обита вытершимся коричневым дерматином. С глазком посередине. И наверху справа – черная кнопка звонка. Которому, наверное, уже тысяча лет. Вот же черт!
          Стою в гулкой тишине этого древнего подъезда с высокими потолками. А в голове несется миллион мыслей. И все – панические. И уже чувствую холодок на спине. От толстых каменных стен.
          Наконец я решился. Бесшумно шагнул к двери, поколебался еще секунду, поднял руку и нажал кнопку звонка. За дверью глухо булькнуло. Но меня и от этого звука как током прошило. Что теперь будет?!
          Но за дверью было так тихо, что мне захотелось прижать ухо к потертому дерматину и прислушаться: что там внутри? Я оглянулся на двери других квартир. Все они были с дверными глазками.
          Черт, – думаю, когда прошла уже целая вечность. – Неужели никого дома нет?
          А сам уже чувствую громадное облегчение. Хотя и понимаю, что это совсем не решит мою проблему.
          Я снова протянул руку к звонку и позвонил более решительно. С большой надеждой, что делаю это только для очистки совести. Постоял, прислушиваясь к тишине. И уже готов был уйти, как вдруг из-за двери спрашивают робким женским голосом:
          – Кто там?
          Я даже вздрогнул от неожиданности. Уже расслабился и вот тебе на!
          Наверное, ее мать, – думаю.
          – Добрый день, – говорю дурацким бодрым голосом. – Я к Тане.
          – Таня дома? – говорю. Потому что за дверью молчат.
          Вот же идиотство. Невольно я наклонил голову к двери, прислушиваясь, и тут эта женщина за дверью говорит:
          – Таня здесь не живет.
          У меня просто челюсть отвисла. Ничего себе, дождался ответа.
          – Как это? – говорю. – Я же к ней сюда приходил. В марте. Вы еще телевизор смотрели.
          – Они что, переехали? – говорю. Потому что эта женщина, или бабулька (я уже был совсем не уверен, что это – ее мать), опять молчит, как черный ящик.
          – У нас с ней общая подруга есть. Илона Извицкая, – попробовал я новый заход. – Таня с ней раньше на фигурное катание ходила!
          За дверью – гробовая тишина. Ну и ситуация, мать вашу.
          Может быть, она за Таней пошла? – думаю.
          Не тут-то было!
          – Таня здесь не живет, – повторяет вдруг эта "бабулька". А потом говорит:
          – Вам какой адрес нужен?
          Твою мать... Хотел бы я знать, какой у этой Тани адрес!
          – Скажите, у вас есть овчарка? – говорю. – Эльза?
          – Такие здесь не живут, – говорит она, помолчав минут тридцать. – Вам какой адрес нужен?
          Точно, – думаю. Бабулька. Божий одуванчик. Или чокнутая.
          Ну и попадалово! Притащиться сюда специально за тридевять земель, через пол-Москвы. И – такой облом! Даже хуже, чем если бы в квартире вообще никого не оказалось. Прямо хоть записывай сюжет и предлагай его Гарику. Для спектакля.
          Может быть, я подъездом ошибся? – думаю. Смотрю на эту дверь и хоть убей не могу точно вспомнить. Так она выглядела или нет? Про остальную часть квартирной площадки – и говорить нечего.
          – Простите, – я вдруг испугался, что она уйдет.
          – А вы не знаете, – говорю. – В соседнем подъезде на четвертом этаже не живет Таня? У которой большая овчарка? Ей семнадцать лет. А овчарку Эльза зовут. Она с родителями живет. В точно такой же квартире, как ваша.
          Черт, – думаю. – Не разберешь, кому семнадцать лет? Тане или собаке? И кто из них живет с родителями? А самого уже смех душит.
          На этот раз "бабулька" молчала лет двадцать. А потом говорит:
          – В соседнем подъезде живет такая. А почему вы ко мне пришли?
          Вот умора! Я как представил себе, что действительно пришел к ней, а не к Тане. Предложить ей помочь по хозяйству. Гвоздь там забить. Или лампочку поменять. Потому что в соседнем подъезде живет моя знакомая девушка. С овчаркой. Ничего себе свидание.
          – Понятно, – говорю. – Спасибо за информацию. Извините, что побеспокоил.
          А она мне:
          – И не звоните сюда больше. Здесь такие не живут.
          – Да я уже понял, – говорю я ей, давясь смехом. – Спасибо за информацию, бабушка.
          И вдруг она как фыркнет раздраженным голосом:
          – Какая я тебе бабушка. Дурак какой-то. Иди отсюда!
          Черт. Я вдруг проникся к ней такой симпатией, что, наверное, предложил бы ей денег. Если бы она открыла мне дверь. Соврал бы ей что-нибудь. Что у меня день рожденья. И я хочу ей сделать подарок. Или спросил бы: не надо ли ей купить каких-нибудь продуктов? Может, она бы и согласилась. Кто его знает...
          Рассмеявшись, я нарочно громко затопал по лестнице. Чтобы она поняла, что я ушел, и больше не напрягалась. Наверное, я был ей здорово благодарен. За то, что она сказала мне, где живет эта Таня.

          Из подъезда я вынесся совсем как те киндеры. Которые меня чуть с ног не смели. Ну и прикол! В этом доме было всего два подъезда. И я умудрился перепутать.
          От того, что я теперь точно знал, где живет эта Таня, мое настроение почему-то взмыло к небесам. Я потыкал наугад кнопки щитка на двери ее подъезда, но у меня ничего не вышло. Обернувшись, я поискал глазами детишек, благодаря которым попал в соседний подъезд. Но их не было видно. А жаль. Они вполне могли знать код. Только какая-то девушка сидела на лавочке в глубине двора и читала книгу. И рядом с ней стояла детская коляска. Везет мне сегодня на молодых мам! Я улыбнулся и пошел прямо к ней. Она меня тоже заметила. Положила на колени свою книгу и ждет, когда я подойду. А я сразу стал ей улыбаться. И, прежде чем заговорить, заглянул в коляску. Посмотреть на ее бебита. Вдруг он или она спит? Так оно и оказалось. Бебит умиротворенно лежал с закрытыми глазами и чуть-чуть посапывал. Вот у кого жизнь! 
          Я наклонился к девушке и спрашиваю шепотом, косясь на ее малыша в коляске:
          – Простите, вы мне не подскажете, какой код в том подъезде?
          Она была симпатичная и сразу мне жутко понравилась. И она это отлично почувствовала. И еще ей пришлось по душе, что я сначала заглянул в коляску. Посмотреть на ее ребенка.
          – А вам зачем? – говорит она, тоже тихо.
          – У меня там девушка живет, – говорю я ей совершенно честно. – А я код забыл.
          – А позвонить? – спрашивает она, улыбаясь.
          – Я телефон забыл, – говорю. (У меня ведь на самом деле не было телефона.)
          – А вам кто нужен? – спрашивает она.
          – Таня, – говорю. – С четвертого этажа. У нее еще овчарка есть.
          – А, – говорит она. – Код один, три, шесть. И ручку вниз потянуть.
          И голос у нее такой классный, что я в нее прямо влюбился. И позавидовал ее мужу. Повезло человеку. Хоть бы он у нее был нормальный, – думаю. А не какой-нибудь придурок. И чтобы хорошо зарабатывал. Тогда, когда их бебит подрастет, они всей семьей поедут на Кипр. Или на Болеарские острова.
          Мне тоже продолжало везти. Потому что она запросто могла оказаться из длинного дома напротив и не знать код подъезда.
          – Спасибо, – говорю я ей тихо и улыбаюсь. А потом повернулся к ее бебиту в коляске и говорю ему одними губами:
          – Пока.
          И подмигнул ему.
          Наверное, со стороны я выглядел полным идиотом.

          Я бы с удовольствием еще с ней поговорил. С этой девушкой. Все равно я держал подъезд в поле зрения. Спросил бы, мальчик у нее или девочка? И какую книжку она читает? Мне вообще хотелось ей сделать что-нибудь приятное. Но я не решился. Только улыбнулся ей еще раз и пошел к подъезду. И у меня было такой обалденное чувство. Словно я любой девушке несу кусочек счастья. Наверное, от невыспанности. И код на подъезде в сумме – десятка! Точно – к удаче.
          Короче, когда я вошел в подъезд и помчался вверх по лестнице, я даже не думал, что скажу этой Тане. (Почему-то я был совершенно уверен, что она дома и сама откроет мне дверь.)
          Дверной глазок и звонок на ее двери оказались совершенно другими, чем у той прикольной "бабульки" из соседнего подъезда. Даже дерматин был другой. Слегка отдышавшись, я надавил на кнопку звонка. И тут же за дверью залаяла собака. Ага! Мне показалось, что я даже голос ее узнал. Интересно, – думаю. Узнает она меня или нет?
          Псина на пару секунд затихла, а потом гавкнула еще раз, уже под самой дверью. И в следующую секунду щелкнул замок, дверь открылась, и я увидел Таню. Одной рукой она придерживала дверь, а другой – овчарку. За ошейник. Еще и ногой прижимала ее к стене на всякий случай.
          Таня была в домашнем халатике, и, может быть, от этого показалась мне ниже ростом, чем я ожидал. И прическа у нее была совсем другая. Она отрастила свои темные волосы, и теперь они у нее свободно лежали на плечах.
          Мы оба замерли. И внутри у меня как будто что-то оборвалось. И полетело вниз. В самую бездну. Потому что она была совсем не похожа ни на одну из знакомых мне девчонок. У нее были такие глаза... Только я еще глянул на ее ноги. Я ведь их до того ни разу не видел. Я вам уже говорил, она тогда была в длинной юбке. И заодно глянул на овчарку. В ее умные глаза.
          Увидев меня, она немного смутилась. То есть, Таня, конечно, а не ее собака. Наверное, потому что была в этом домашнем халате. Наверняка не ожидала визита кого-нибудь из своих знакомых ребят. И удивилась, конечно. Еще бы! Для нее была полнейшая неожиданность – увидеть меня вдруг на пороге своей квартиры. Спустя четыре месяца после той сумасшедшей ночи. А потом смущение на ее лице исчезло. А удивление сменилось недоумением. И я начал понимать, почему у меня внутри всё словно оборвалось и полетело в бездну, когда я ее увидел.
          Она ослабила ногу, которой прижимала овчарку, отпустила ошейник и выпрямилась. И зверюга тут же шагнула за порог и начала обнюхивать мои джинсы. А потом подняла голову и посмотрела на меня дружелюбно, как на старого знакомого. Очень классная собака. Только мне было совсем не до того, чтобы потрепать ее по башке. Потому что эта Таня стоит и смотрит на меня с таким видом, как будто говорит: "Вот уж кого не ждали".
          – Привет, – облизнув губы, говорю я ей.
          – Привет, – говорит она, немного помедлив. Таким тоном, словно хотела сказать: "Чего пришел?"
          А я смотрю на нее и никак не пойму: такая она, какой я хотел ее увидеть, или совсем нет? И чувствую, как у меня лицо пылает и сердце колотится. Потому что я должен сказать ей сейчас что-то самое важное в жизни. Только слова все куда-то подевались. Как назло. Признаться, я ожидал более теплого приема. А она даже в квартиру меня не приглашает. Еще и овчарка эта застряла у моих ног. Между мной и Таней. И отвлекает на себя наше внимание.
          Черт, – подумал я вдруг. А что, если она не одна, а с каким-нибудь парнем? И потому ей в облом мой приход. И она из-за этого не хочет впускать меня в квартиру.
          Я тут же представил себе, как она только что лежала на своей кровати с каким-то парнем. А потом раздался мой звонок. И она с досадой накинула халатик и пошла открывать дверь. А ее парень лежит сейчас в ее постели. Этого варианта у меня ведь и в мыслях не было, когда я сюда шел. Неужели я опять прокололся?
          Мне стало жутко неловко. И чувствую, что под мышками у меня – мокро от пота. И зубы я сегодня не чистил.
          – Я уезжаю, – говорю я наконец. Каким-то не своим голосом.
          Некоторое время она смотрит на меня с недоумением, а потом говорит:
          – Ну уезжай.
          Типа: "Я тут причем?"
          И вдруг у меня просто башку снесло – так мне захотелось лежать рядом с ней. Взявшись за руки. Под ночным небом. В безлюдной пустыне. Потому что она – совершенно особенная. Такая же ни на кого не похожая, как та вчерашняя девушка в зеленом платье. Которая танцевала на ночном берегу под "Rammstein". Только у той девушки уже есть свой парень. А у этой Тани – может быть, нет. Я имел в виду настоящего парня. Такого, который пойдет с ней на самый край света.
          – Хочешь я стекло разобью? В каком-нибудь бутике? – говорю я ей вдруг. Взявшись рукой за дверной косяк. Чтобы она не смогла закрыть дверь.
          – Хочешь, прямо сейчас разобью?
          – Нет, – говорит она. Смерив меня взглядом, как какого-нибудь психа. – Не хочу.
          А потом вдруг усмехнулась и говорит:
          – Раньше надо было стекла бить.
          Черт. Уж лучше бы она меня ударила. Стою с пылающим лицом и уже не знаю: зачем я вообще сюда пришел?! И эта Таня – уже совсем не такая, какой должна была быть. Вроде всего этого чертова микрорайона. Где всё, вроде бы, очень похоже. А на самом деле, даже подъезд у нее – другой!
           (Только с овчаркой ее непонятно. Потому что она точно – та же самая, какой была в ту давнюю ночь.)
          – Ты что, специально ко мне приехал, чтобы это сказать? – говорит она вдруг.
          И я вижу, что она смотрит на меня уже не так, как несколько секунд назад. И понимаю, что в квартире, наверное, кроме нее никого нет. Что мы тут с ней одни. Вернее, втроем с ее овчаркой. Совсем как в ту ночь. В безлюдных дворах. Только сказать ничего не могу.
          Она шагнула на порог, почти вплотную ко мне, не глядя на меня, наклонилась, взяла овчарку за ошейник и заставила ее попятиться обратно в квартиру. И снова прижала ее ногой к стене. Чтобы помешать ей опять выйти за дверь.
          – Ну пока? – говорит.
          И смотрит на меня так, как будто ждет: уйду я или нет? Ведь я уже сказал ей то, ради чего сюда приехал.
          И тут я вдруг говорю:
          – Выходи за меня замуж.
          Сам не знаю, что на меня нашло. Но сказал я ей это так серьезно, как, наверное, еще никогда в жизни никому ничего не говорил. Клянусь вам. Я готов был жениться на ней прямо там. На пороге ее квартиры. На всю жизнь.
          – Что? – говорит она, недоуменно наморщившись. До нее даже не сразу дошло.
          Потом губы ее скривились, она хмыкнула. И вдруг поняла, что я это – серьезно.
          – Тебя, кажется, Дима зовут? – говорит. Чуть ли не с сочувствием.
          – Да, – говорю.           – Слушай, я не прикалываюсь, – говорю. – Честно. Давай поженимся. Поженимся и уедем отсюда. Навсегда.
          – Куда уедем? – перебила она меня. – Ты что, рехнулся?
          – В заповедник, – говорю. – В Брянскую область. Поженимся и будем там жить. Я там лесником устроился.
          – А я свиней буду пасти, – фыркнула она.
          – Я школу бросил, – говорю. – И из дома ушел.
          Она посмотрела мне в глаза долгим взглядом, и вдруг в ее глазах зажглись те самые, загадочные огоньки.
          – Что, правда? – говорит.
          – Да, – говорю. – Честно. Давай вместе уедем. Я тебя всю жизнь буду любить.
          Она вдруг расхохоталась.
          – Ну ты даешь, – говорит. – А чего в Брянскую область, а не в Чили?
          Но я не обратил внимания на ее сарказм. Шагнул в квартиру и хотел ее обнять. (Хоть рядом и стояла эта ее овчарка). Но не тут-то было. Она сразу стала сопротивляться. И говорит жутко неприятным голосом:
          – Ты что, сдурел? Руки убери. Держи дистанцию, понял?!
          И толкнула меня так, что я сразу убрал руки.
          Она схватилась за дверь и хотела ее захлопнуть. Но я подставил под дверь ногу. Смотрю на нее, как сумасшедший, и думаю: – А вдруг она согласится? Мои слова ее здорово задели. А рядом – овчарка рычит.
           (Даже не знаю, что бы мы с ней стали делать, если бы она и вправду согласилась со мной уехать. Может быть, и правда поженились?.. И любили бы друг друга всю жизнь...)
          – Видишь ли, Димочка, – говорит она вдруг. С такой усмешкой, что меня в жар бросает. – У меня, в отличие от тебя, нет папы, который мне всё на блюдечке принесет. Какая бы мне дурь в голову ни взбрела. Надо самой всего добиваться, понял? Например, для начала в институт поступить. Вот если бы ты предложил мне в Чили поехать, я бы, может быть, еще и подумала. А не выйти ли мне действительно за тебя замуж? А так, извини. Брянская область меня совсем не вдохновляет. Ты уж лучше туда сам езжай. Ладно?
          И нажимает рукой на дверь. Дает понять, что мне пора валить отсюда. Но я уперся в дверь рукой и коленом. И у нее ничего не получается.
          – Ты же сама хотела уехать, – говорю. – Уехать отсюда.
          – Только не в Брянскую область, – хмыкает она. И с силой толкает дверь.
          Но я тут же толкаю дверь обратно.
          Некоторое время мы с ней боремся, как последние придурки. Она уже в ярости, а я совсем теряю голову. Потому что халатик у нее на груди раскрылся, и видна почти вся ее грудь. Чуть ли не вся эта ложбинка между ними. И я все что угодно готов отдать, только чтобы быть вместе с ней. Даже не обращаю внимания на лающую овчарку.
          – А хочешь, я ширнусь? – говорю. – Хочешь? Прямо сейчас?
          – Тише ты, придурок, – шипит она. – Соседи услышат.
          – Твою мать, – она старается прижать овчарку к стене. – Ты что, напился? Мне что, на тебя собаку спустить?
          Тоже мне испугала! Да пусть она меня всего на куски изорвет! Я усмехаюсь, как псих, и снова хватаю ее за руки, пытаясь обнять.
          – Да иди ты отсюда, – ожесточенно толкает она меня обеими руками. – Мне заниматься надо, понял? Я к экзаменам готовлюсь!
          И вдруг смотрит мне прямо в глаза и бросает таким злым голосом, что я сразу отпускаю ее руки:
          – Всё. Поезд ушел. Надо было раньше стекла бить.
          Я перестал бороться, и она тут же вытолкнула меня на квартирную площадку и захлопнула дверь. Резко щелкнул замок.
          И тут я совершил ужасную вещь. За которую мне до сих пор жутко стыдно. Так стыдно, что хоть застрелись. Я изо всей силы ударил ее дверь ногой. А потом – бросился вниз по лестнице. Не дожидаясь: откроет она дверь или нет? Под громкий лай ее овчарки. Даже не знаю, крикнула она мне еще что-нибудь или нет?

          На площадке между вторым и третьим этажом я остановился, все еще матерясь внутри насчет этой Тани. (Отчего мне тоже жутко стыдно. Каждый раз, когда я об этом вспоминаю.) Сердце колотилось как бешеное, я был весь мокрый от пота, а лицо пылало, как знамя КПРФ. И дышу, как будто на небоскреб забежал. Стою и прислушиваюсь. Вдруг наверху откроется дверь? Вдруг она побежит меня искать?
          Но сверху доносился только глухой лай ее собаки.
          Вот же черт. Я двинул кулаком по стене так, что рука заболела. Лучше бы я сюда вообще никогда не приходил. Лучше бы вообще не рождался на этот поганый свет! И самое гнусное – в голове моей уже проносятся всякие дурацкие сцены. Как на эту Таню ночью нападает банда придурков. А я за нее заступаюсь. И кто-то из них бьет ножом ее собаку. А я бросаюсь между ним и овчаркой. И удар приходится мне в живот. И я лежу и подыхаю в темном дворе. Но они все убежали, испугавшись последствий. И Таня склонилась над моим лицом. А овчарка – лижет мне щёку. И затылок мой – на твердой земле...
          Или я вкалываю пять лет, как проклятый. И зарабатываю сто тысяч долларов. И присылаю ей билет в Чили – туда и обратно – с открытой датой. И с кредитной карточкой, на которой лежит почти сто тысяч долларов в солидном чилийском банке. Чтобы ей хватило на любую гостиницу. И на такси до этой ее пустыни. И она получает всё это в тот самый день, когда заканчивает институт. И, конечно, сразу все понимает. И вместо того, чтобы лететь в это Чили, находит меня через службу заказа билетов. И звонит в мою дверь. Дверь однокомнатной квартирки на окраине Москвы, которую я снимаю. И квартира без ремонта и почти без мебели. И, увидев, как я живу, она тоже – всё понимает. И мы с ней улетаем вместе. И всю нашу первую ночь в Чили бешено любим друг друга в каком-нибудь отеле "Шератон". А днем – не можем себе представить, что мы бы продолжали жить одни, друг без друга. И едим мороженое в баре, где все говорят по-испански. И покупаем себе пончо в маленьком чилийском магазине. А вечером – уезжаем в пустыню. Отпускаем, к черту, такси и ложимся на землею. И лежим всю ночь, завернувшись в пончо. И, взявшись за руки, смотрим на звезды...
          Ста тысяч долларов на это вполне бы хватило.
          А потом я бы нашел в Чили работу...
          Но на самом деле меня жег стыд. Что я так унижался перед почти незнакомой мне девчонкой. Решит, что у меня не все дома. И расскажет всё своей подруге Илоне. А та – всему нашему классу. Вот, мать его...
          Ну и черт с вами, – думаю. – Да пошли вы все на фиг! Надо валить отсюда ко всем чертям. Из всей этой поганой Москвы. Залечь где-нибудь в заповеднике. С винтовкой в руках. И стрелять по каждому джипу. На котором рулят по жизни крутые придурки. Которые готовы нанять частный самолет, чтобы убить последнего медведя. Или лося. Просто для кайфа. Чтобы натянуть потом его шкуру у себя над камином. Потому что они уже не знают, куда свои деньги девать.
          И эта Таня. Хочет пропадать – пусть пропадает. Во всей этой Москве.
          Только овчарку ее жалко. Очень умная собака.
          Я снова побежал вниз по лестнице. А в голове вертится дурацкая фраза: "Прочь из Москвы, сюда я больше не ездок!" Это из "Горя от ума" Грибоедова. Если вы вдруг не знаете. Мы его еще сто лет назад в школе проходили. Вертится и вертится. Как будто у меня крыша зависла. И такое желание – свалить раз навсегда от всей этой невезухи! Если бы я был маленьким, наверное бы, расплакался.
          А сам съезжаю по ступенькам, как на горных лыжах. Проскальзываю по три-четыре ступеньки подряд! Только успевай за перила и стену хвататься.
          Но знаете, что самое удивительное. Когда я пробежал несколько пролетов, мое настроение вдруг разом перешло в свою противоположность. Как будто внутри у меня перевернулись песочные часы. (У нас в школе на столе у нашего директора стоят песочные часы. Наверное, как философский символ его большой мудрости. И когда песок полностью "стекает" в нижний сосуд, он их переворачивает. И наполненным оказывается тот сосуд, который наверху. Так вот, у меня тоже, наверное, психика под завязку наполнилась отчаянием в нижнем сосуде. И "перевернула часы", разом отправив меня наверх – в эйфорию.)
          Ну и ржачка! – думаю, вспоминая всю эту сцену с Таней и ее овчаркой. И правда ведь, что может быть прикольней, как посмотреть со стороны на чей-нибудь облом!
          Мне тут же вспомнился Ромка. И, вылетев из подъезда, я сразу посмотрел на ту чудесную молодую маму. Мне на счастье, она все еще сидела на лавочке. А рядом стояла коляска, в которой спал ее бебит. Услышав, как я хлопнул дверью, она как раз подняла голову от книги. И посмотрела на меня. Прямо мне сердце прошила. И я улыбнулся им и помахал ей рукой.
          Она, кажется, тоже слегка кивнула мне в ответ.
          Вот кого мне надо было полюбить! – думаю. А в голове уже теснится десять сценариев. Как я влюбляюсь в молодую женщину, у которой уже есть маленький ребенок. И она одинока, потому что ее бросил придурок муж. Потому что он у нее был – полный обормот. И она отвечает мне взаимностью. И мы с ней начинаем встречаться. И я люблю их обоих: ее и ее ребенка. И забочусь о них. И у меня – три миллиона долларов. Чтобы купить хорошую квартиру в Москве. И чтобы еще до фига осталось на банковском счете...
          Лучше всего, конечно, чтобы это была вот эта девушка с коляской. И ничего, что ее бебит еще совсем грудной...
          У меня прямо комок к горлу подкатил, когда я об этом подумал. Эх, знали бы они, как я их любил в ту минуту! Может быть, даже больше, чем ее муж.
          Но я все равно всем сердцем желал ей, чтобы ее муж ее жутко любил. И всё для них делал. Для нее и для их ребенка. И чтобы он у нее был нормальный. И чтобы хорошо зарабатывал. И чтобы, когда бебит подрастет, они все втроем поехали на Карибы. И чтобы он ей никогда не изменял. Даже если уедет на три месяца в южную командировку. И чтобы их ребенок вырос здоровым и нормальным. И вообще, пусть они будут счастливы!
           (Я и сейчас им всего этого желаю. Честное слово. То есть, вот сейчас. Когда всё это пишу.)
          Мне захотелось подойти к ним и сказать ей что-нибудь очень хорошее. И еще раз взглянуть на ее бебита. А она мне ответит своим чудесным голосом... Я даже остановился. Но она уже снова читала свою книжку. И я не решился. Пошел себе развязной походкой к уже знакомой мне подворотне. Специально не оглядываясь. Чтобы не нарушать их покой.
          А в голове снова вертится: "Прочь из Москвы", бла-бла-бла... И ни фига не проходит. Сколько я ни жму на "Delete". Вот умора!
          Да, – думаю. – Что-то мне не везет с этой Таней. Опять ухожу от нее изо всех сил. Совсем, как в ту ночь.
          Я вдруг подумал, что во всей этой ерунде на самом деле есть большое сходство с той пьесой Грибоедова. Потому что я примчался к этой Тане совсем как Чацкий к той своей девушке. Триста лет тому назад. (Только не помню, как ее звали.) И она тоже меня отшила. Потому что вместо былых стремлений у нее теперь тоже – совсем иное на уме. Ей бы теперь в институт поступить. Какое там, на фиг, Чили! А я – точь в точь как этот Чацкий. "Прочь из Москвы", бла-бла-бла... (Я уже просто кайф получал от этой дурацкой фразы.)
          Но если вы вдруг подумали, что я воображал себя этим Чацким, вы глубоко ошибаетесь. Чацкий – это отстой. Он мне совершенно не нравится.
          Я, как лошадь в знакомую конюшню, мчался к метро. Тем же самым кружным путем, каким сюда пришел. И когда миновал уже прямо родную мне аптеку, голова моя наконец перезагрузилась. И вместо "бла-бла-бла" – сама собой зазвучала песня "Мумий Тролля". (Только с совершенно переделанными по смыслу словами.) "Я уезжаю навсегда, ла-ла ла-ла-ла ла ла-ла..."
          Только надо будет обязательно вернуться сюда как-нибудь зимой или весной, – думаю. Заехать на два-три дня. Чтобы повидаться с Ромкой.
          Я начал представлять себе, каким он может быть, этот Брянский заповедник? Наверняка – жуткий медвежий угол, – думаю. Но с другой стороны, люди ведь там живут. И ничего. Даже – эта американка.
          Я попробовал себе представить, где живут лесники этого заповедника? И в моем воображении возникли деревянные избы на краю настоящего, нетронутого леса. На поляне, вдающейся глубоко в лес, как залив. А рядом с избами – огороды. Ведь там точно надо жить натуральным хозяйством. Наверняка у сотрудников и коровы есть. Можно будет пить парное молоко. Короче, островок древнего землепользования среди дикой природы.
          А в избах – сотрудники с компами и американка с лэптопом . Сидит на лавке у дощатого стола рядом с настоящей печкой и обрабатывает файлы про своих бобров. Там ведь, наверное, дома дровами топят. Рубят сухостой в заповеднике. Или рядом с ним.
          Мне сразу представился холодный осенний вечер. И вьющийся из трубы дымок. И огороды за плетнем. Чтобы не забрались дикие звери. И вокруг дома – лиственный лес. Жутко красивый от облетающих желтых и красных листьев.
          Наверное, это классно, – думаю. Колоть топором дрова у избы. На свежем воздухе. И складывать их потом в поленницу. Здоровый буду, как Брюс Виллис.
          И я представил себе, как колю дрова в джинсах и в майке холодным осенним деньком. А мускулы у меня уже – в сто раз тверже, чем у этого придурка Волкова. А в избе меня ждет Милла Йовович . Само совершенство из "Пятого элемента". Которая бросила к черту свою карьеру и приехала, как та американка, – жить рядом с бобрами. И мы с ней полюбили друг друга... И пока я колю дрова, махая колуном, она стоит у печи в синем вышитом передничке. С ухватом в руках. И колдует над горшками. С борщом и с кашей.
          Я даже вздохнул, когда представил себе эту картину.
          И кот, – думаю. У нас там еще обязательно есть кот. Сидит на печи и шипит на нашу собаку. Жутко умную немецкую овчарку, которая сопровождает меня на обходах. (Она – эта овчарка – совсем не такая, как та тихоня Эльза. Намного круче. Сразу вцепится, если кто-нибудь попробует на меня наехать.)
          А потом, наколов дров, я беру часть из них в охапку и захожу в избу. И мы обнимаемся с Миллой Йовович и целуем друг друга. И ничего, что у нас с ней такая разница лет. Сальвадор Дали тоже был женат на женщине, которая была гораздо старше него.
          И мы садимся есть дымящийся борщ. И смеемся, потому что он жутко горячий. И обжигает рот. И выуживаем здоровый кусок мяса на кости. И кладем его на тарелку, чтобы остыл. Для овчарки. И кот – тоже подтягивается с печи и прыгает прямо на стол. Чтобы быть поближе к мясу и подальше от собаки. Тут вдруг звонит Миллин мобильник. И кот недовольно дергает мордой с вибриссами. Это ей мама из Америки звонит.
          А после обеда мы с ней, обнявшись, сидим на лавке. Откинувшись на бревенчатую стену. И слушаем "Индейское лето" "The Doors". И один из телефонов – у меня в ухе, а другой – у нее. В печи потрескивают дрова. В углу комнаты стоит мое ружье. На столе – так и остались пустые миски, и чашки, и ложки. И такой расслабон!..
          Словом, меня здорово занесло.
          Надо будет купить побольше батареек, – думаю. Там, может быть, до ближайшего магазина с батарейками трое суток пешком топать.
          Интересно, – думаю. – Эта американка из Штатов, про которую говорил Ромка, еще там работает? Или уже сняла свой фильм про бобров и уехала обратно в Соединенные Штаты? Может быть, я с ней познакомлюсь?..
          Я даже не знал: молодая она или какая-нибудь полная оптимизма тетка на пенсии? С вечной американской улыбкой на устах. Не сообразил спросить у Ромки. Мне почему-то казалось, что ей лет тридцать. (Как Милле Йовович?  ) И жутко хотелось с ней познакомиться.
          С ума сойти, – думаю. Я увижу настоящих диких бобров! Увижу, как они подгрызают деревья и строят плотину на лесной речке. И как живут в своих хатках. С бобрятами! Просто обалдеть...
          Там, наверное, даже волки еще живут, – думаю. Если там есть бобры.
          Я сразу вспомнил книгу Фарли Моуэта про тундровых волков. И вдруг почувствовал, что где-то, далеко за пределами Москвы, есть целый мир. Совершенно не такой как этот огромный город, к которому я так привык. И люди там живут – вдали от цивилизации – потому, что им так нравится. А вовсе не потому, что хотят выиграть сто тысяч долларов в каком-нибудь реалити-шоу. И там нет ни тусовок, ни модных клубов, ни автомобильных пробок. И твой статус в жизни измеряется совсем другими вещами. Физическими кондициями, знанием природы, умением колоть дрова...
          Классно увидеть настоящих волков, – думаю. А может быть, в этом медвежьем углу даже медведи еще сохранились? Правда ведь круто – увидеть в лесу настоящего дикого медведя!
          Черт, жаль я у Ромки сразу не спросил: кто там живет из зверей, в этом Брянском заповеднике? Ромка это наверняка знал, уж можете мне поверить.
          Ладно. На месте сам разберусь...
          А хорошо, что я не еду в этот Крым, – думаю. Молодец Ромка, что меня надоумил. Я вспомнил этот Карадагский заповедник в Крыму. Который рядом с Лисьей бухтой. И у меня не возникло ни малейшего желания там работать. Потому что там сотрудники, по-моему, больше деньги стригут с туристов, чем охраняют дикую природу. По крайней мере, в сезон. Там, на Биостанции, где они живут, с утра до вечера толкутся толпы туристов. Потому что у них там дельфинарий. А, по-моему, это чистый садизм – держать дельфинов в бассейне. Они ведь такие умные и наверняка на воле родились. Я ни разу не слышал, чтобы дельфины в этих бассейнах размножались. Еще бы!.. Жуть просто, когда себе все это представишь. Вроде цирка, где зверей все время держат в клетках. И заставляют выделывать всякие штуки. Вы можете мне не поверить, но я эти цирковые номера со зверями с самого детства не люблю. Уж лучше бы они всяких маньяков дрессировали. Которым все равно пожизненно в тюрьме сидеть. Кстати, на такие представления, может быть, даже больше народу бы привалило. Вы только представьте себе броские афиши: "Совершенный отморозок, убивший семнадцать старух". И цены сделать – взрослый билет рублей по пятьсот, а детский – по двести. А что, наверняка найдутся придурки, которые на это дело толпой повалят. Целыми семьями. Главное – в прессе побольше шума и хоррора нагнать!..
          За всеми этими мыслями я и не заметил, как оказался на "Академической" и спустился в метро. Дурацкая сцена у этой Тани, правда, продолжала маячить где-то на краю моего сознания. Но все равно я здорово отвлекся, думая про этот заповедник. И воображая, как влюблюсь в Миллу Йовович. И как увижу дикого медведя... Теперь меня уже ничто больше не удерживало в Москве. Наоборот, хотелось слинять отсюда как можно скорее. Доехать до "Трех вокзалов". Забрать из камеры хранения свои вещи. Переехать по "кольцу" на Киевский вокзал. И взять билет на ближайший поезд до Брянска.
          А там... Видно будет.
          Я решил, что, если не успею зайти в интернет-клуб в Москве, поищу интернет-клуб уже в Брянске. В конце концов, это областной центр. Должно же там быть хоть одно Интернет-кафе!
          В метро, с его визгом и грохотом, я быстро впал в полубессознательное состояние. И это было мне на руку. Очнувшись автоматически на "Тургеневской", я перешел на "Чистые пруды". И через десять минут уже забирал из камеры хранения свои рюкзак и сумку. Было уже восемь часов вечера. И надо было поторапливаться, если я хотел успеть сесть на какой-нибудь поезд до Брянска уже сегодня.
          Вообще-то, я запросто мог посмотреть расписание поездов и взять билет на Казанском вокзале. До того, как заберу вещи, налегке. Но я это только потом сообразил. Когда вышел из камеры хранения с рюкзаком за плечами и сумкой в руке. Наверное, дело было в том, что этот Казанский вокзал мне активно не нравился. И я хотел побыстрее оттуда смыться.
          Ну и ладно, – думаю. Так даже лучше. Пойду прямо с вещами в кассы на "Киевском". И, может быть, сразу рвану на отходящий поезд.
          Я прошел мимо знакомого банкомата, с опаской покосившись на стоявших там ментов. Но они не обратили на меня никакого внимания. Вошел в метро и пошел через этот жуткий переход на "Кольцевую" линию. Там сначала идешь по переходу к эскалатору. Потом ползешь на нем вниз три тысячи лет. Потом снова идешь по длинному переходу. И снова тащишься на длиннющем эскалаторе. Теперь уже вверх. Пятьсот тысяч лет. Чтобы попасть наконец на "Кольцевую". Застрелиться, какой там переход!
          В самом начале перехода какая-то бабулька просила деньги. И я остановился и дал ей десять рублей. При этом в меня чуть не врезалась какая-то тетка с большущей сумкой. Знаете, такие плетеные сумки. В которых возят товар. И прошлась на мой счет так, что мало не покажется. Но я даже огрызаться на нее не стал. Подумаешь!.. Скоро я буду далеко от всех этих уродов.
          Спустившись на эскалаторе, я пошел по длинному переходу и сразу услышал звуки скрипки. Классическую музыку. И увидел девушку, которая стояла у стены и играла на скрипке. А перед ней лежал раскрытый футляр – для денег. Просто обалденная девушка. Высокая, худощавая. С длинными черными прямыми волосами ниже плеч. Типичная скрипачка. И движения у нее были резкие и угловатые. Как, наверное, у всех скрипачей. А глаза – темные. И совершенно ушедшие в музыку. Как будто она играет где-нибудь на концерте. Перед большим залом. А вовсе не в подземном переходе метро.
          Я подумал, что она, наверное, еврейка.
           (Вы только не решите, что я антисемит. Вот уж что мне абсолютно по фигу – так это национальность! Был бы человек нормальный. А всяких придурков и уродов, по-моему, в любой национальности выше небоскреба.)
          Играла она просто классно. Какое-то сложное классическое произведение. И я подумал, что она, наверное, учится в консерватории. А сейчас подрабатывает. Чтобы были деньги на учебу. (Не у всех же есть куча денег, чтобы запросто жить и учиться в Москве.)
          Я, хоть и спешил, все равно остановился у стенки. Чтобы послушать и посмотреть, как она играет. Стою и просто улетаю от счастья. И радуюсь, что увезу с собой еще одно хорошее впечатление.
          Когда она закончила играть, я подошел и бросил ей в футляр пятьдесят рублей. Я бы дал ей и больше. Чтобы ей легче было прожить в этом жутком городе, который я покидал. Но мне и самому нужны были деньги.
          Она уже снова настраивалась играть. Но все равно слегка кивнула мне в знак благодарности. Не глядя на меня. И мне почему-то стало неловко. Но я был рад, что дал ей денег больше всех. (В футляре у нее лежали только мелочь и десятки.) И я пожелал ей мысленно стать знаменитой скрипачкой. И уехать на Запад. В какой-нибудь симфонический оркестр. Пусть она там заработает кучу денег. И купит себе квартиру в Париже.

          Ехать с вещами по "Кольцевой", со всеми ее пересадками – удовольствие ниже среднего. Снимать со спины рюкзак мне было неохота, и меня здорово пихали, пока я не пристроился к тем дверям, которые не открываются. Вагон болтало конкретно. И душно было, как в парилке. Где раз пятьдесят наддали. Я весь взмок еще когда тащился по переходам на "Комсомольской". И теперь ехал как в трансе. Все время вспоминая эту девушку скрипачку. Спасительный якорь для моей надежды.
          На каждой станции я невольно прислушивался к названию следующей станции, которое объявлял приветливый женский голос. Как будто я был не москвич, который все эти названия наизусть знает, а человек, впервые попавший в совершенно незнакомый ему город. Так странно... "Станция "Проспект Мира". (На которой я утром сообразил, что нужно купить книги, Ромке на память). "Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция – "Новослободская". (На которой есть классный книжный магазин "У Кентавра"). "Станция "Белорусская"... На которой в вагон вошли люди с вещами с Белорусского вокзала. И какой-то мужик поставил мне сумку чуть ли не на ноги. "Краснопресненская", на которой зоопарк. Я вспомнил, как мы ходили туда с Ромкой. Еще когда он был совсем маленький. (Сейчас-то, по-моему, ему зоопарк разонравился.)
          "Следующая станция "Киевская", – раздалось в динамике. И у меня забилось сердце. И кровь запульсировала в висках.
          И когда я вышел вместе с народом из вагона на "Киевской", и ступил на эскалатор, который повез меня наверх, у меня было такое чувство, что я покидаю метро на долгие годы. Я стоял и тупо смотрел на рекламные щиты, проплывающие по бокам эскалатора. Три тысячи лет, пока он вез меня наверх. (На самом деле, не наверх, а к следующему эскалатору. Вдоль которого тоже поплыли идиотские рекламные щиты. Которые я, может быть, больше никогда не увижу. Потому что, когда я снова приеду в Москву, вся реклама здесь будет уже совсем другая...)
          Наконец я протиснулся в дверь, на которой с другой стороны было написано "Хода нет". Сделал по инерции несколько шагов к бетонному забору напротив выхода из метро. Тоже сплошь завешенному рекламными бигбордами. Остановился, чтобы сориентироваться, где тут кассы? И сердце заколотилось еще сильнее. Мне оставалось только – и вправду уехать из Москвы.

          ***

          Я повернул было направо, в сторону фасада в вокзал, но увидел указатель: "Кассы", который показывал в противоположную сторону. Оказалось, что кассовый зал здесь находится сбоку. Сразу за выходом из метро.
          Поднявшись по ступенькам, я протиснулся в высокую, жутко массивную деревянную дверь сталинской эпохи. А потом сразу – еще в одну. Эти двери, наверное, специально так делали. Чтобы люди с вещами продирались через них, как будто преодолевают трудный путь в коммунизм. И дальше – еще одна лестница наверх. Полный идиотизм!
          Зато народу в кассах было гораздо меньше, чем я ожидал. Я думал, тут будут гигантские очереди. Из-за летнего сезона. А в каждую кассу стояло всего человек по десять.
          Я занял очередь в одну из касс, на которой было написано "В сутки отправления", и скинул наконец рюкзак. По лицу у меня текли струи пота. А футболка – буквально прилипла к телу. Утерев лицо рукавом куртки, я снял ее к черту и отодрал футболку от спины. По спине сразу пробежал приятный холодок.
          Терпеть не могу стоять в очередях. Тем более, самым последним. Каждый раз чувствуешь себя дураком. Как будто ты не только в этой очереди, а вообще в жизни – крайний. Пристроился к совершенно незнакомым тебе людям. Которые уже успели объединиться ради какой-то своей фигни. А ты для них пока – не пойми чего. Сорок первая лапа у сороконожки.
          Я обернулся к железнодорожному расписанию, которое было у меня за спиной. Но не решился отойти, чтобы посмотреть, какие сегодня вечером есть поезда до Брянска. Решил подождать, пока за мной займут очередь. А потом подумал: какой смысл изучать расписание, если я все равно спрошу билет на ближайший поезд? В этой неизвестности был даже особый кайф.
          Интересно, – думаю, – сколько стоит купейный билет до Брянска? Признаться, я здорово устал за эти два сумасшедших дня. И мне было в лом тащиться ночь в плацкартном вагоне. Хоть я и понимал, что мне теперь нужно экономить деньги.
          Ладно, решу, когда узнаю цену.
          Я снова отер пот со лба. Тупо глядя на затылок и спину стоявшей передо мной женщины. Блондинки лет тридцати пяти. В джинсах, над которыми свисали жирные белые бока. И в маечке – чуть ниже середины спины. Стрижка у нее была короткая. А на толстой шее – серебряная цепочка. Застрелиться!
          Она мне сразу не понравилась. И я критически водил по ней взглядом, забыв обо всем. Пока кто-то сзади не тронул меня рукой за плечо.
          Подумав, что за мной хотят занять очередь, я обернулся. И встретился взглядом с основательным мужчиной лет сорока. Коротко подстриженным. Немного выше меня ростом. В светло-сером костюме. И в белой сорочке, расстегнутой у ворота.
          Я ожидал, что он спросит: последний я или нет? Но он только дружелюбно смотрел на меня и продолжал держать руку у меня на плече.
          Ни фига себе фамильярность, – думаю. Может, он голубой?
          Я уже хотел спросить, что ему надо, как вдруг он улыбнулся и говорит:
          – Тебя ведь Дима зовут?
          Лицо у меня вмиг стало таким горячим, как будто по нему утюгом провели. Я невольно кивнул, но тут же оттормозился.
          – Нет, – говорю. А у самого голос какой-то чужой.
          Сделал удивленную рожу и пожал плечами. Специально, чтобы он свою лапу убрал.
          Но не тут-то было. Он на мое движение даже внимания не обратил. Стоит и смотрит на меня. Как будто жутко рад меня видеть.
          А меня уже буквально трясет под его взглядом. Потому что я совершенно не ожидал ничего такого. И главное – в самый последний момент. Когда мне только и осталось, что сесть на ближайший поезд до Брянска!
          Короче, я сразу понял, что попал.
          – Слушайте, – говорю ему, демонстративно двинув плечом. – Может, вы свою руку уберете?
          – Давай отойдем вон туда на минуту, Дима, – говорит он мне вместо ответа. Продолжая держать руку на моем плече. И кивает на угол зала. Где деревянная дверь какого-то служебного входа. А потом – мимо меня – обращается к этой жирной тетке в джинсах. Которая как раз обернулась посмотреть, что происходит у нее за спиной?
          – Вы нас запомните, пожалуйста, – говорит. – Мы сейчас подойдем.
          – Да, – говорю я ей тоже, улыбаясь, как идиот.
          Она кивнула. А сама бросила на мой рюкзак такой подозрительный взгляд, как будто я террорист, и у меня там бомба. На нас уже и другие люди поглядывали.
          Признаться, я совсем растерялся. Может быть, он из органов? – думаю. Наверное, родители меня в розыск объявили. Вот же черт! В последний момент так проколоться... Надо было автостопом ехать, – думаю. Как Данила в "Брате".
          Я с отчаянием посмотрел по сторонам. Но никому не было до меня никакого дела.
          – Бери свои вещи, Дима, – говорит он. Так дружески, как будто мы с ним уже сто лет знакомы. – А то они людям мешать будут.
          Я нагнулся и взял за лямку рюкзак. И замешкался, соображая: как взять в одну руку сумку и куртку? В итоге, жутко смутившись, кое-как натянул куртку. (Он отпустил наконец мое плечо.) Взял в одну руку рюкзак, а в другую – сумку. И потащился туда, куда указывал этот тип. Мне было жутко стыдно. Потому что многие на нас смотрели. И еще я понял, что он специально заставил меня тащить мои вещи. Чтобы я не сбежал.
          Ноги у меня были как ватные. Но странное дело, в то же время я испытывал явное облегчение, что ушел из этой очереди в кассу. Если бы еще и с вокзала утечь!
          Я боялся, что он заведет меня внутрь – в служебные помещения. Но он сделал мне знак остановиться возле стены. А сам встал со стороны прохода в следующий зал. Так, что с другой стороны у меня был только глухой угол. С автоматическим справочным терминалом. И закрытой деревянной дверью, на которой висела табличка: "ШЧ-4 Московская ж.д. ЦТО". (Понятия не имею, что это значит? Я это как-то потом посмотрел.)
          У меня немного отлегло от сердца. Все-таки здесь мы были на виду у людей. Рядом с дверью висело еще одно расписание, и около него стояли несколько человек. В каких-нибудь паре метров от нас.
          Как только я поставил на пол рюкзак и сумку, этот тип сразу достал из внутреннего кармана пиджака пухлое красное удостоверение. Раскрыл его и сунул мне под нос.
          – Меня зовут Петр Сергеевич, – говорит.
          И я, как дурак, первым делом уставился на его имя-отчество и на фотографию. Вместо того, чтобы посмотреть, какая контора выдала ему корочки. И, конечно, ничего не успел толком прочитать. Потому что он привычным жестом закрыл удостоверение и спрятал его обратно в карман.
          – А ты Дима ...? – говорит. И называет мою фамилию.
          Врать больше не было смысла. Ведь он наверняка мог потребовать у меня документы.
          – Да, – говорю. – А в чем дело?
          – Рад познакомиться, – говорит он, улыбаясь. И протягивает мне руку.
          Я, хоть и отвел глаза, тоже протянул ему руку. Рукопожатие у него было будь здоров. Да, – думаю. От такого хрен убежишь. Мне было жутко неловко, что я ему сначала соврал, а теперь сам в этом признался. Как будто он меня уже во всех смертных грехах уличил. Стою и жду, что будет дальше. И никак не решаюсь посмотреть ему в глаза. И не понимаю, что ему от меня надо? А он стоит себе спокойно и молчит. Только смотрит на меня так дружелюбно, как будто страшно рад нашей встрече. Явно чего-то ждет.
          И вдруг я весь покрылся испариной. А что, если он не из органов? – думаю. Удостоверение запросто можно подделать. Отец-то у меня – даже по московским меркам человек не бедный. Что, если он только и ждет, когда его подельники машину подгонят? Попросит меня сейчас пройти с ним куда-нибудь на задворки. А потом – запихнут меня в машину. Отвезут на какую-нибудь дачу под Москвой. Запрут в подвале. И потребуют от отца выкуп. Пару миллионов долларов наличными. В Чечню ради таких денег людей через всю страну везут. Я сам большую статью читал в газете.
          Я посмотрел с тоской на мою очередь. Она уже продвинулась еще на одного человека. И за этой женщиной в джинсах уже стоял какой-то парень. Поискал взглядом ментов. Но ни одного милиционера в зале не было. Вот же черт! Когда они не нужны, на них на каждом шагу натыкаешься. А тут – в кассах вокзала! – ни души.
          Мне уже давно надо было спросить у этого типа: что ему от меня нужно? Но у меня во рту пересохло, и язык стал как колода – не повернешь.
          – Не беспокойся, – говорит он, перехватив мой взгляд в сторону кассы. – Твоя очередь еще далеко. Успеешь взять билет.
          Посмотрел на меня, немного наклонив голову вбок, и говорит:
          – Мне нужно тебе пару вопросов задать.
          И снова замолчал.
          Черт, может быть, он от меня чего-то ждет? – сообразил я вдруг. Может быть, меня объявили в розыск, а он узнал меня по фотографии и хочет срубить с меня деньги? Намекает мне тут изо всех сил, чтобы я ему денег дал, а я стою, как баран?
          Тогда еще не все потеряно, – думаю.
          Я начал прикидывать, сколько ему можно предложить? Чтобы он от меня отвязался. Но тут он взглянул на часы и говорит:
          – Извини, Дима, мне надо один звонок сделать. А потом ответишь мне на пару вопросов и вернешься в свою очередь. Заодно и время скоротаешь.
          Достал телефон, соединился с кем-то и говорит:
          – Алло. Это Пшеничников. Да. Все в порядке. Понял, – а сам поглядывает на меня. Контролирует ситуацию.
          В это время к моей очереди подошли еще какой-то парень с девушкой, и им кивнули в нашу сторону. Я тоже махнул им рукой. Но этот тип уже закончил говорить, спрятал телефон в карман и спрашивает:
          – Ты вчера в десять часов вечера в кафе "Елки-Палки" на "Пушкинской" был? Только честно.
          – Чего? – у меня просто глаза на лоб полезли.
          – Так был или нет?
          – Нет, – говорю. – Не был. Я вчера вечером на даче был. У друзей. В районе Клязьминского водохранилища.
          – А твой друг Тимофей Молчанов говорит, что вы с ним вчера вечером были в кафе "Елки-Палки". На "Пушкинской", – говорит он и сверлит меня глазами.
           (Тимофей Молчанов – это Тимка. Мой друг детства. Про которого я вам в самом начале рассказывал. С которым мы прошлым летом сбежали в Лисью бухту.)
          У меня совсем крыша поехала. Бред какой-то. При чем тут Тимка? И откуда он знает, как его зовут? А главное: если Тимка куда-то влип, откуда этот тип мог знать, что я сегодня вечером буду в кассах на Киевском вокзала? Я полдня назад еще сам об этом не знал! И только Ромка был в курсе, куда я собираюсь ехать.
          – Слушайте, – говорю я раздраженно. – Я понятия не имею ни о каком Тимофее. И ни в каких "Елках-палках" я вчера не был. Я же вам говорю: я вчера вечером был на даче. У своих друзей. В районе Клязьминского водохранилища. Меня туда на машине забрали. В восемь вечера. С метро "Бабушкинская". И я оттуда только сегодня утром уехал.
          – Адрес дачи можешь сказать? – говорит он. А сам смотрит на меня так, как будто сразу видно, что я ему вру. – И как с твоими друзьями связаться? Которые могут это подтвердить.
          – Да не знаю я, какой там адрес, – говорю. – Там дачный поселок. Я там первый раз в жизни был. Просто пригласили на вечер. На шашлыки. И потом – на катере покататься. Знакомого Юра зовут. А забирал меня его брат, Олег. Они на Ленинском проспекте живут. Могу домашний телефон дать, если хотите. Только они сейчас оба на даче.
          – А мобильного ты, конечно, не знаешь, – усмехнулся он.
          – Слушайте, – говорю. – Я к родственникам еду. В Киев. Можно я в кассу пойду? А то у меня очередь пройдет.
          Я нагнулся, чтобы взять рюкзак, но он меня остановил.
          – Успеется, – говорит. – До твоей очереди еще пять человек.
          Я уже и сам понял, что сказал про кассу совершенно напрасно.
          – Значит, вчера ты был на даче у друзей. У которых не знаешь даже номер мобильного телефона, – говорит он. – И Тимофея Молчанова ты тоже не знаешь. А вот он тебя знает с самого детства. Жил с тобой в одном доме. И даже дал нам твою фотографию...
          И тут произошла катастрофа. Он еще говорил про мою фотографию, когда я увидел вдруг моего отца. Он бегом поднимался по ступенькам и искал нас глазами.
          Всё произошло в одну секунду. Этот мужик повернул голову к входу, отец нас заметил, а я сорвался с места. Это получилось так неожиданно, даже для меня самого, что я вырвался из угла и помчался в сторону выхода. В голове у меня было пусто. Только сердце стучало, как бешеный барабан.
          Отец кинулся мне навстречу, но я вскочил на какой-то идиотский мраморный куб высотой в метр, одним движением перемахнул через него и спрыгнул на другую сторону – прямо на ступеньки, – чуть не свернув себе ногу.
          Наверное, я смог бы убежать. Потому что отец совсем не ожидал такого маневра. А я был уже у дверей. Но в дверях я напоролся на мента, который схватил меня за руку. По инерции меня развернуло так, что я чуть не врезался в дверь. Я рванул руку, и в тот же миг меня с силой притиснул к стене этот тип в сером костюме. Который меня с самого начала повязал. И рядом уже был мой отец...
          Понятия не имею, что бы я стал тогда делать, если бы мне удалось убежать. Мне даже думать об этом не хочется. Да и вообще обо всем, что тогда произошло. До сих пор так стыдно, что сразу лоб начинает гореть.
          Помню, как отец что-то яростно объяснял менту. А я продолжал вырываться, как последний придурок. И чувствовал, что вот-вот могу разрыдаться. И сдерживал себя изо всех сил. И ругался срывающимся голосом. На них и на весь белый свет. Но этот мужик в костюме держал меня крепко. И говорил менту, чтобы он присмотрел за моими вещами.
          Короче, противно вспомнить.
          Единственное, что меня утешает, – я все-таки не разревелся, как маленький ребенок. И сопротивлялся им с такой силой, какой сам от себя не ожидал.
          И вдруг отец повернулся ко мне и ударил меня по лицу. Наотмашь, всей пятерней. Так, что у меня в голове зазвенело. И глаза у него были такие безумные, что я перепугался по-настоящему. И сразу затих...

          ***

          В том, что было дальше, нет ничего интересного. Меня привезли домой. И отец, мать или Гарик всю ночь торчали в моей комнате, сменяя друг друга. Боялись, что я убегу или выпрыгну в окно со второго этажа. И сломаю себе ноги. Они действительно тогда за меня перепугались. А я чуть с ума не сошел. Оттого, что не могу остаться один. Полночи психовал и молол им всякую чушь. Или наоборот – злобно молчал, завалившись ничком на кровать и уткнувшись в подушку. Вдобавок мне жутко хотелось есть. Прямо брюхо сводило. Но я лучше умер бы, чем у них еду попросил.
          Они, правда, тоже здорово перемыли мне кости. И тыщу раз повторили: "Кончай орать. Оля спит!" Ага, как же. Черта с два Олька заснет, когда в доме такое творится!
          Гарик от нечего делать включил телек. И я на него за это наорал. А потом, когда его уже сменила моя мать, сам включил этот дурацкий телек. И злобно смотрел какой-то совершенно идиотский фильм с кучей рекламы.
          Если бы они оставили меня одного, я бы включил музыку. И мне было бы хоть немного легче.
          А потом я вырубился. Наверное, усталость взяла свое. Весь этот дурдом выкачал из меня все силы. И проспал чуть ли не до полудня. Только снилась мне, по-моему, такая шизуха, что, когда я проснулся, у меня было такое ощущение, как будто меня всю ночь грызли вампиры.
          И тут же, как только я хмуро позавтракал, ко мне пристали с какой-то женщиной, которую мать назвала психологом. И эта психолог уединилась со мной в зале и чуть ли не три часа выворачивала мне мозги. Но говорила она со мной при этом так участливо, что я даже злиться на нее не мог. Наоборот, в итоге столько ей всего рассказал про себя, что до сих пор стыдно. Хотя и понимал, что на самом деле она просто проверяет: не поехала ли у меня крыша?
          В конце я ей сказал, что просто боялся вернуться домой. После того, как сбежал из поезда. Но теперь уже все равно. Хуже уже все равно не будет. Так что теперь мне нет никакого смысла убегать.
          Не знаю, поверила она мне или нет, но после того, как она ушла, мне разрешили общаться с Олькой. И это меня буквально спасло. Все-таки Олька чудесная девчонка. Особенно, когда ситуация становится – полный караул. Представляете, она за весь день даже ни разу не прошлась на мой счет. Наоборот, все время смотрела на меня с таким видом, что у меня прямо сердце щемило. И потихоньку, осторожно так, стала мне про всё рассказывать. Про то, что у них творилось в эти два дня.
          Олька тогда сразу заявила родителям, что боится оставаться без них в такой ситуации. И отец с матерью, конечно, купились на это дело. Им и одного пропавшего ребенка с головой хватало. Так что они все время таскали Ольку с собой. А она, как вампир, жадно глотала информацию.
          Оказалось, что Алиса (наш классный куратор) заложила меня родителям еще днем в пятницу. Позвонила им в полной истерике. И сказала, что я сошел с поезда в Рязани.
          Понятно, как восприняли эту чудную новость мои родители. Они ведь едва успели вздохнуть с облегчением, отправив меня на юг. Накануне уик-энда.
          Правда, им пришла в голову светлая мысль, что, может быть, я все-таки умудрился забыть свой паспорт. Или кредитку. И решил за ними вернуться. А домой не звоню, потому что боюсь получить по башке. Или забыл в поезде свой телефон. И мать с Олькой сначала перерыли всю мою комнату. А потом – вообще весь дом. В поисках моего паспорта или кредитки.
          Мать, по словам Ольки, была такая злая, что точно меня бы убила. Если бы я тогда заявился домой. Олька мне так и сказала: "Хорошо, что ты домой не поехал". Можете себе такое представить?
          В итоге мы с ней даже начали прикалываться. Олька так умеет разыграть все в лицах, что у кого хочешь проснется жизненный интерес. Может быть, даже, она, когда вырастет, станет известной актрисой. И от нее куча народу с ног упадет...
          Но когда я к ночи не появился ни дома, ни у Гарика, и никто не мог дозвониться на мой телефон, родители, по словам Ольки, просто с ума сошли. И отец подключил к моим поискам службу охраны своей компании. И какого-то знакомого из милиции.
          Короче, по-идиотски это всё получилось. Меня даже потом совесть мучила. Только я вам все равно одну вещь скажу. Если бы я тогда стал думать, что родители из-за меня сходят с ума, и решил бы вернуться домой, они бы повели себя совсем по-другому. Просто наехали бы на меня и порвали на мелкие части. И кончилось бы все это тем, что я всё равно сбежал бы из дома.
          Но если попробовать им об этом сказать, они страшно обидятся. И скажут, что никогда в жизни так бы не поступили. Что это всё – мое больное воображение. Может быть, даже, они действительно так считают. Только я и Олька знаем, что это – не так. И если бы я тогда вернулся домой с повинной, они бы устроили мне веселую жизнь.
          Грустно всё это. Но, по-моему, некоторые вещи родители просто не в состоянии понять...
          В субботу днем мать вдруг дозвонилась на мой телефон. Помните, я забыл его на полу в той комнате на даче. Где переспал с этой Таней. А потом решил, что это будет мой подарок для нее. В знак благодарности за тот сумасшедший вечер. И за всё остальное... что она для меня сделала. Ну и эта Таня утром – наверное, в отместку за то, что я смылся, – решила воспользоваться моим телефоном. (Чего я ей искренне и желал .)
          Не знаю, о чем она там говорила с моей матерью (по словам Ольки – они жутко ругались), только родители наконец выяснили, что я жив. И ночевал на даче у кого-то из своих приятелей. О которых они понятия не имеют.
          Мать потом все допытывалась у меня: что это за баба? И как у нее оказался мой телефон? Я, конечно, соврал, что понятия не имею, кто она такая. Сказал, что она просто тоже ночевала на той даче. И, наверное, нашла мой телефон. Который я там забыл.
          Между прочим, отец потом встречался с этой Таней. И забрал у нее мой телефон. Не знаю, что она ему рассказала. Но, судя по всему, наши с отцом версии для матери полностью совпали.
          Только всё это было потом. А тогда – в субботу – родители снова позвонили в Озерки и предупредили деда Егора и Екатерину Ивановну, что я могу к ним заявиться. (Раз уж я решил ночевать на дачах.)
          Олька сказала, что меня заложил Ромка. Но я ей сразу не поверил. И правильно сделал. Потому что Ромка, на самом деле, был ни в чем не виноват. Это дед Егор позвонил этим Свечниковым. И выяснил, что их Юля ни о каком свидании с Ромкой понятия не имеет. (Она, как назло, оказалась дома.) И когда Ромка вернулся домой, дед Егор уже поджидал его на лавочке у калитки. И Ромка не успел спрятать пакет с книгами. Которые я ему подарил.
          Понятно, что дед Егор быстро припер Ромку к стенке. И Ромка сознался, что я приезжал в Озерки. И что он со мной целый час болтал в лесу у оврага. Но про то, куда я собираюсь ехать, Ромка не проговорился. Наоборот – выдал деду Егору дезу насчет Урала, как мы с ним и условились. И все было бы шито крыто, если бы Ромку не заставили отвечать по телефону на вопросы одного профессионала из отцовской службы охраны. А тот его квалифицированно развел. Сказал Ромке, что у них есть точные сведения от одного человека в РУБОПе, – о том, что меня собираются похитить серьезные люди. Чтобы оказать давление на моего отца. В связи с его бизнесом. Потому меня мол и отправили в молодежный лагерь на все лето. Чтобы я был подальше от Москвы. Но где-то произошла утечка информации. И эти люди узнали, на каком поезде я буду ехать.
          Он сказал Ромке, что накануне, поздно вечером, в купе, в котором я должен был ехать, заходили двое неизвестных мужчин и спрашивали обо мне. Так что на самом деле все очень рады, что я неожиданно смылся из поезда. Но охота за мной продолжается. И потому очень важно, чтобы первыми до меня добрались они. А не те люди, которые должны меня похитить.
          Всё это он выдал Ромке на полном серьезе. Вдобавок трубку ему перед этим дал мой отец.
          Конечно, Ромка ему сразу всё выложил. Все подробности нашего с ним разговора. И рассказал про Брянский заповедник. И про Киевский вокзал. Все-таки Ромке тогда было всего одиннадцать лет...
          Он чуть не расплакался, когда мне об этом рассказывал. И мне стоило больших усилий убедить его в том, что он всё сделал правильно. И что любой на его месте поступил бы точно так же. А Олька – ни фига не знает. Она же еще маленькая. И потому ей ничего не говорили про подоплеку той истории. А дело там действительно было темное. Даже я почти ничего не знаю.
           (Этот Федя в Озерках подслушал тогда их телефонный разговор – Ромки с тем спецом по безопасности. И при первом же удобном случае всё разболтал Ольке. А она, конечно, сразу стала дразнить Ромку предателем и лохом.)
          Словом, я с чистым сердцем наврал Ромке с три короба. Ему во благо.
          Но это тоже было уже потом.
          А тогда эти ребята из службы безопасности быстро вычислили, на каких электричках я могу ехать из Озерков. И помчались меня отлавливать. На Ленинградский вокзал. И к камерам хранения на Ленинградском и Казанском вокзалах. А когда я там почему-то не появился (я ведь сошел на Левобережной), они были вынуждены пересмотреть свой план. И рассредоточили свои силы чуть ли не на все вокзалы. (Это Олькина версия. Но, думаю, она близка к истине.) Потому мне и удалось вечером проскочить мимо блокпоста у камеры хранения на Казанском вокзале. (Подозреваю, что кому-то за это здорово вставили.)
          Короче, моими поисками занималась целая куча серьезных людей. И когда я начинаю об этом думать (и о том, во что обошлась отцу вся эта операция, и всё то, что было потом...), я впадаю в такой депресняк, что впору застрелиться. Я бы вообще об этом не думал, если бы мог. Но в том-то и дело, что все эти мысли как нарочно лезут мне в голову. Потому что на самом деле – мы ни фига не можем контролировать свои собственные мысли.
          Все-таки жизнь – гнусная штука.

          Что было дальше – вы уже знаете. Как меня все-таки замели.
          Два дня меня держали под домашним арестом. А во вторник неожиданно отвезли в одно веселое заведение "санаторного типа". С подачи этой женщины психолога. Которая в воскресенье три часа выворачивала мне мозги. Глупо ужасно. Потому что ко вторнику я уже более-менее пришел в себя. И совсем не собирался никуда убегать. Если честно, меня начала мучить совесть перед моими родителями. Я совершенно не ожидал, что они примут всё это так близко к сердцу. И мне стало стыдно. Понимаете, они на меня даже не наезжали.
          А в этом "санаторном заведении" я снова впал в жуткую депрессию. И стал родителей чуть ли не ненавидеть. За то, что они меня туда сдали. Меня там все время накачивали колесами, от которых вообще ничего делать не хочется. Только спать по тридцать часов в сутки. А всё остальное время – тупо лежать, глядя в потолок. Даже музыку слушать не хочется. И мысли все... как будто ты давно прошедшие дни вспоминаешь. Жуть.
          Родители часто приходили ко мне. По выходным – всей семьей. А на неделе – мама с Олькой. Они из-за меня не поехали ни в какую Испанию. И Ольку никуда не отправили. По-моему, они всерьез решили, что у меня поехала крыша. Что у меня патологическая тяга к побегам.
          Гарик тоже регулярно приезжал.
          В общем, они проявили обо мне такую массу заботы, что я уже и вправду готов был бежать куда глаза глядят. Так меня заела совесть. (Только ту затрещину отца я все равно никак не мог ему простить. Даже не знаю, почему?)
          Правда, к тому времени я уже здорово освоился в этом заведении. На самом деле, там было не так уж и плохо. Там были еще ребята – постарше, – которые объяснили мне, что к чему? И как нужно себя вести, чтобы побыстрее выйти на волю. У нас там было два лагеря: мы и "халатники". Даже прикольно.
          Я уже решил, что проведу там тысячу лет. Но меня неожиданно отпустили домой. Через каких-нибудь три недели. Чуть ли не рекордный срок для таких заведений. Наверное, они все-таки пришли к выводу, что с крышей у меня – полный порядок.
          В августе отец укатил на свою священную рыбалку. А мать, Олька и я остались дома на весь месяц. Олька сказала, что ее из-за меня никуда не отправили. Потому что она на меня благотворно влияет. Она, конечно, беспрерывно мне это припоминала: что из-за меня она должна все лето дома торчать. Но можете мне поверить, – на самом деле ей нравилось, что от нее зависит мое душевное здоровье. А она и правда на меня благотворно влияла. Я ее так полюбил в тот август, как, наверное, никогда раньше не любил. Хотя мы с ней периодически и ругались смертельно.
          А потом к нам привезли погостить Ромку. Наверное, для тех же целей. И у них с Олькой пошла такая коррида, что мне чуть ли не каждый день приходилось растаскивать их по углам. Олька все время дразнила Ромку предателем. И заявляла, что он вообще плохо влияет на людей со своими дурацкими животными. А Ромку сразу начинала мучить совесть. И в отместку он обвинял Ольку в том, что это из-за нее я сбежал из дома. И он меня отлично понимает. Потому что жить в одном доме с такой дурой просто невыносимо.
          Словом, мы здорово веселились. И я все время оказывался виноватым. То перед Олькой, то перед Ромкой. Не знаю, как для них, а для меня тот август в нашем доме – одно из самых приятных летних воспоминаний в моей жизни.

          Родители, конечно, попросили меня никому не рассказывать про всю эту историю. И про то, что я был в этом "санаторном" заведении. И я честно молчал об этом почти целый год. Пока не начал писать эту книжку. В конце концов, я совершенно не обязан ее кому-нибудь показывать. Да и теперь всё это не имеет такого уж значения. Через две недели начнутся школьные экзамены. А потом пойдет уже совсем другая жизнь...
          На самом деле, мне с самого начала было наплевать, что обо мне могут подумать другие люди. Потому что нормальные люди – в любом случае всё поймут. А мнение всяких придурков – мне по барабану. Но родители тогда здорово переживали. И мне не хотелось их огорчать. Вот я и набрал в рот воды. Тем более, они перевели меня в другую школу, за что я был им жутко благодарен. (Просто не представляю, как бы я снова заявился в свой родной класс. После всего, что произошло.)
          В этой новой школе, правда, тоже хватает всяких уродов. Но все равно, учиться тут намного лучше. Придуркам ведь тоже нужно время, чтобы проявить свою истинную суть. И пока я разглядел, с кем учусь, пролетело полгода. А весной все уже думали о выпускных экзаменах. И о том, куда потом будут поступать. В общем, какая разница, с кем ты учишься, если через несколько месяцев вы всё равно расстанетесь навсегда. Чтобы разлететься кто куда по всей этой жизни. Когда я обо всем этом думаю, мне почему-то становится так грустно, что я готов простить любого придурка.
          Не знаю, может быть, поэтому в последнее время я часто вспоминаю свою прежнюю школу. И тех ребят и девчонок, с которыми я учился до прошлого лета. Совсем как Холден Колфилд в "Над пропастью во ржи".
          Не то, что мне их не хватает. Совсем нет. Но как-то интересно было бы узнать, какие они теперь? Ходят ли еще вместе Серега Стадник и Вероника? И куда они собираются поступать? И что собирается делать после школы этот Фил? Который приходил к нам слушать дебильную музыку. И какая теперь Оля Дворжецкая? И куда она собирается поступать? И как там Илонка? Даже про Виточку Крушельницкую мне было бы интересно узнать. И про этих друзей из шестого блока. Даже про Волкова. В конце концов, если бы не они, всё в моей жизни повернулось бы совсем по-другому. И иногда я думаю: а вдруг они неожиданно изменились? И стали теперь другими людьми? В жизни ведь всякое бывает...
          И еще я часто вспоминаю ту девушку в зеленом платье. Как она танцевала той ночью. На танцплощадке у ресторана. На берегу водохранилища. И одна. И с тем своим парнем. Под музыку "Rammstein". И мечтаю, что моя жизнь тоже однажды закружится в таком удивительном танце. Совсем как той ночью. С какой-нибудь девушкой, похожей на ту девушку в зеленом платье. И так, как танцевала она...
          А потом я вспоминаю дачу этих пиарщиков. И нашу вечернюю попойку. Вспоминаю этого Олега, старшего брата Юры-Амирана. И ту Людмилу, которая сразу полезла со мной целоваться. И пьяного Серегу, который наливал мне водку. И железную чайку на крыше. И эту Таню. И то, что было потом... И вспоминаю тех ребят, которые сидели рано утром за столом. Возле безлюдной автостоянки. Как они пустили меня переночевать. И ту девушку с книжкой в ларьке. У которой я купил сок и печенье. И другую девушку – с почтамта на Мясницкой. У метро "Чистые Пруды". И того мужчину на "Пежо". Который меня подвез. И ту молодую маму с книжкой в руках. В которую я тогда чуть не влюбился в танином дворе. И ее бебита, который мирно спал в коляске. И эту Таню, подругу Илонки. К которой я приперся тогда через весь город. А она мне сказала: "Раньше надо было стекла бить"...
          Не знаю, может быть, от этих воспоминаний я и начал писать эту книжку?..
          Тут, в моей новой школе, есть несколько симпатичных девчонок. И даже – довольно нормальных. Но почему-то мне ни с одной из них не удалось наладить близких отношений. И не потому, что все они уже заняты. Странное дело. После той ночи на даче черных пиарщиков я думал, что стану совершенно другим человеком. А всё оказалось совсем не так. И я почему-то веду себя с девчонками чуть ли не более робко, чем раньше. Я уже прослыл среди моих одноклассниц странным типом.
          Может быть, всё дело в том, что я теперь кажусь себе страшно взрослым? Нет, правда. У меня такое ощущение, как будто с того лета прошло уже двадцать или тридцать лет. И иногда мне становится жутко странно, что я все еще сижу в школьном классе. И мои одноклассницы кажутся мне чуть ли не ровесницами Ольки и Ромки.
          Может, у меня и правда что-то не в порядке с головой?
          Через две недели начнутся выпускные экзамены, а я все еще понятия не имею, куда буду поступать. Отец хочет, чтобы я поступил на международный менеджмент. А у меня в голове на этот счет – полный туман.
          Тимыч вот усиленно готовится поступать в Бауманку. А мне с ним теперь даже по телефону говорить неохота. Мы с ним в последнее время вообще как-то перестали контачить. Но может быть, если я тоже куда-нибудь поступлю, мы с ним опять начнем общаться? А может, и совсем разойдемся. Как в море корабли...
          Иногда мне кажется, что я вообще никуда не поступлю. И меня забреют в армию. Потому что мне станет вдруг так тошно на каком-нибудь экзамене, что я встану и уйду оттуда ко всем чертям. И ничто не сможет меня остановить.
          А после армии уеду куда-нибудь в глушь. В заповедник.
          И я начинаю воображать, как лежу где-нибудь на опушке последнего леса. С винтовкой в руках. И жду, когда подъедут самоуверенные типы на крутых джипах. Которые прилетели сюда за тысячу километров, чтобы завалить дикого медведя. Одного из последних диких медведей на земле. И в руках у них суперсовременные винтовки с лазерными прицелами. Такие, из которых невозможно промахнуться. И они уже предвкушают, как уложат присмотренного для них медведя. А потом выпьют элитной водки прямо над его телом. С матом и грубыми шутками. Чтобы почувствовать, какие они настоящие мужики. Самая что ни на есть элита. Которая способна отвалить триста тысяч долларов, чтобы поохотиться на медведя. А медведь будет лежать в луже крови. И, может быть, будет еще дышать...
          Только ничего этого не будет. Потому что, когда джипы остановятся. И они выйдут из них, как наглые хозяева жизни. Я встану с винтовкой в руках. И скажу им, что тут заповедник. И чтобы они валили отсюда. Поломаю им весь кайф.
          Они, конечно, сразу же заведутся. Потому что они уже всем заплатили. А тут вдруг вылазит из леса какой-то долбанный охранник, которого забыли предупредить. И начнут напрягать по телефону тех, кто пообещал им, что всё будет шито-крыто. И несколько человек направятся ко мне, нагло спрашивая: "Эй ты, придурок, сколько тебе заплатить, чтобы тебя тут не было?"
          И тогда я сделаю предупредительный выстрел, упаду на землю и быстро переползу на заранее присмотренную позицию.
          Они, конечно, тоже откроют огонь. Не всерьез, только чтобы меня выкурить. И поставить всё на свое место. Но они тут чужаки. А я знаю каждую ложбинку. И как они ни стараются, я не даю им подойти к лесу. И тогда они заводятся всерьез.
          Тут вдруг рядом со мной появляется Ромка. И я раздраженно шиплю ему: "Ты что, сдурел? А ну пошел отсюда." А он в ответ шепчет срывающимся голосом: "Димка, я тебе патроны принес". И подталкивает мне по земле коробку патронов для моей винтовки. Как раз в тот момент, когда у меня уже заканчиваются патроны...
          Нет, это будет полный прикол, если туда притащатся еще и Ромка с Олькой. И кто-то еще из всех этих детей.
          Самое смешное – ведь так оно может и оказаться...

          А может быть, я поступлю, как все, на платное отделение какой-нибудь экономической академии. И буду пять лет учиться. (Совсем как та Таня, подруга Илонки.) И получу в итоге диплом международного менеджера. И пойду по стопам отца. (То-то он обрадуется!) Начну продвигать на мировой рынок девятьсот пятьдесят моделей навороченных пылесосов. И спонсировать спектакли моего брата Гарика .
          Кто знает, как оно всё будет?..

          И еще, иногда мне жутко хочется вернуться назад – в свое прошлое. Чтобы сделать по-другому всё, что я сделал не так. Потому что в этом прошлом у меня – сплошные скелеты в шкафу.
          Только лучше, наверное, мне этого не делать. Лучше даже и не пытаться. А то еще вдохну снова жизнь в эти скелеты. Представляете, какой это будет прикол? Если они вдруг оживут!
          Нет уж. Ничего хорошего из этого точно не выйдет. И придется снова соскакивать из какого-нибудь поезда. И хорошо еще, если не на ходу. Уж вы мне поверьте...


Август 2001 – февраль 2002; 2005–2007


P.S. Уважаемый Читатель, если Вам понравилась повесть «На опушке последнего леса», Вы можете рассказать об этой книге Вашим друзьям или знакомым, сообщить о ней на форумах, в сообществах – в постах и комментах в Интернете. Потому что это – единственная возможность, чтобы о ней узнали и другие читатели