©    Марк Лотарёв, 2005

Все права на роман "Лунный фавн" принадлежат автору. Любое использование текста романа или частей текста возможно только с разрешения автора.

На предыдущую

           – Как это, насовсем? – не врубился я.
           Я перевел взгляд на Зага, но он тоже загадочно ухмылялся, словно готовит мне хитрый прикол.
           – Ты же с нами в Москву летишь, – ухмыльнулся Лис. – Забираем тебя с собой, раз уж в тебе боевая память проснулась.
           – А то боязно тебя тут одного оставлять, – захохотал он вдруг. – Уж слишком ты, парень, чудишь!
           Едва я осознал смысл его слов и понял, что он говорит на полном серьезе, как воображение мое взмыло к небесам. Я тоже, как все, – уеду из этого города! Совсем, как брат, и Таня, и Ольга! Какая-то новая, захватывающая, неизведанная жизнь вмиг распахнула мне свои объятия. И я застыл, глядя в улыбающиеся лица Лиса и Зага.
           – Ладно, Менелай, – легко поднявшись с кресла, хлопнул меня по плечу Лис. – Ты пока собери вещи, а мы с Загом в гостиницу поедем, чтобы тебе не мешать. Да и нам отдохнуть – не помешает. Завтра утром заедем за тобой в восемь пятнадцать.
           Завтра... Почему завтра? – не сразу дошел до меня смысл его слов. Я тоже вскочил с кресла и вдруг услышал свои собственные слова:
           – Погоди, отец, а как же учеба?
           Лис посмотрел на мое обескураженное лицо и расхохотался.
           – Да решим мы вопрос с твоей учебой, – двинул он меня по плечу.
           – Пойду, чаши сполосну, – сказал Загрей и, подмигнув мне, отправился на кухню.
           Странное дело, только что мы все так ликовали, и вдруг – стоило мне остаться наедине с Лисом, как между нами повисло неловкое молчание. Лис поискал глазами на полу свою куртку и подошел, чтобы ее поднять, а я, как-то само собой, направился к шкафу и взял с полки шкатулку. Открыл крышку, полной грудью вдохнул аромат кипариса. Просто обалдеть! Я улетаю в Москву, с моим новым отцом, к моим кровным братьям – лунным фавнам. Словно подтверждая реальность происходящего, на кухне шумно плескал водой Заг. Лис надел куртку, кашлянул в бороду и немного смущенно подмигнул мне, явно не зная, чем себя занять. Но тут шум воды стих, и в комнату вернулся Заг, вытирая на ходу чаши полотенцем. Мы с отцом разом уставились на Зага и стали следить, как он аккуратно заворачивает чаши в тряпицы, а потом обертывает их мягкой белой тканью. Подхватив из-за дивана черную дорожную сумку "MOONLIGHT DRIVE", Заг уложил в нее чаши и пустую, оплетенную ремнями бутыль со стола, и легко вскинул сумку на плечо.
           – Ну давай, сын, до утра, – раскрыл мне объятия Лис. Мы с ним обнялись, и борода его мягко ткнулась мне в щеку. А потом я, само собой, обнялся с Загом, и он похлопал меня рукой по спине.

ВИСКИ-БАР НА ТАРЕНТИЙСКОЙ ДОРОГЕ

           Едва за Лисом и Загом закрылась дверь, как я вскинул вверх руки и издал ликующий клич. Запах фавнов щекотал мои ноздри, и я легкой походкой прошелся по всей квартире и позажигал везде свет. Все происшедшее сегодня казалось полной фантастикой, и в моей комнате я подхватил с постели простыни и вдохнул влекущий запах тела Ольги. Где то она сейчас мчится в ночи? Надо будет спросить у отца, куда он ее отправил.
           Но, едва распахнув окно в комнате, где мы пировали, я почувствовал, что мой пузырь опять переполнен (как и моя душа), и пошел его облегчить.
           Потом я опять вернулся в комнату, и мне стало интересно, сколько же мы выпили, и я стал считать бутылки, составленные сбоку возле дивана. Восемь штук, класс! Но ни одной оплетенной ремешками бутыли для воды там не было, все их Заг забрал с собой. Классный мужчина этот Заг, – воскликнул я мысленно. А Лис – на Шона Коннори похож. (Я почему-то никак не мог свыкнуться с мыслью, что он мне – отец.)
           На диване остались складки – там, где возлежал Заг. С улицы в комнату врывался холодный влажный воздух, пахнущий дождем и апрелем, и уже начинало светлеть. Меня охватил восторг. Я расстегнул рубашку, и холодный воздух объял мое голое тело. Хмель, куча неожиданных, новых знаний, тонны эмоций, накопившихся за весь этот невообразимо длинный день, накрыли меня с головой – одного в пустой квартире. Я бросил взгляд на стол с остатками пищи, и живот зверски заурчал от вспыхнувшего аппетита. Но когда я съел последний кусок ветчины, оказалось, что его нечем запить. Я пошел на кухню и поставил чайник, чтобы сделать себе кофе. Взгляд мой блуждал по вещам и стенам и не мог ни за что зацепиться. Неужели я завтра выйду из самолета в Москве? Нет, это просто не укладывалось в моей голове.
           Сходив в коридор, я пощупал карман куртки, запустил в него руку и, пачку за пачкой, достал оттуда шесть тысяч долларов. Потом сунул их обратно в карман и достал еще две пачки из другого кармана. Но в этот момент на кухне вовсю зашипел чайник, и я сунул пачки обратно в карман и помчался на кухню. Меня томила жажда, а в квартире не было молока! Но кофе – даже лучше, – подумал я, кладя в чашку полную, с горой, ложку "Монтеррея". Надо взбодриться, мне ведь еще вещи собирать.
           Кофе обжег мне губы и нёбо. Вот тут, на углу этого самого стола, сидел мой брат Толян и допрашивал меня самым свинским образом. Воспоминания нахлынули на меня, как девятый вал, и картинки прошедшего дня замелькали в моей голове, как в водовороте, без всякого порядка и без видимой связи друг с другом. Я сидел на табурете, уставившись на холодильник, и прихлебывал крепкий кофе, а перед глазами моими возникали: то Чугун, спрятавшийся за диваном в "черной гостиной" бывшего Барина, то Чека – как он стоит и мочится на серую стену корпуса напротив, по другую сторону забетонированного двора, – то Таня на платформе вокзала, заливаемой ночным дождем, возле закрытых дверей двух последних вагонов... Я налил себе еще одну чашку кофе, но вода уже остыла и, пару раз глотнув теплый кофе, я вылил его в раковину.
           Надо бы тут прибрать, – подумал я и принялся наводить на кухне относительный порядок. Потом настал черед коридора, потом – моей комнаты. И все это время в моей голове крутились события прошедшего дня вперемежку с видениями моей будущей московской жизни. Последние, подозреваю, были настолько фантастичны, что, сказать по совести, я рад, что наутро позабыл все их детали. Но вот что странно: за все время, пока я наводил порядок в квартире, у меня и мысли не промелькнуло насчет вещей, которые нужно взять с собой.
           Между тем за окнами совсем рассвело, и я повырубал везде свет, и вернулся наконец в комнату, где мы пировали с Лисом и Загом. Если бы не пустые бутылки возле дивана, можно было подумать, что они мне пригрезились. В смысле – Лис и Заг, лунные фавны. Небо за окном было все еще затянуто тучами, и в комнате стоял жуткий холод, так что я поскорее закрыл окно.
           Надо убрать бутылки, – подумал я, но вместо бутылок поднял с пола телефон, чтобы поставить его на свое место, на журнальный столик. И тут я вдруг обнаружил, что у телефона выключен звонок. (Честно сказать, я все еще втайне надеялся на звонок Ольги, потому и обратил на это внимание.) Я попытался вспомнить, включал ли телефон после того, как мы с Ольгой в последний раз уединились в моей комнате, и лунное молоко омыло наши тела, а потом мягкие волны лунной реки вынесли нас на теплую песчаную отмель?.. Но ничего не смог вспомнить. А может быть, телефон выключили Лис с Загом?
           Вот черт, вдруг Ольга мне и в самом деле звонила? Я поскорее включил звонок, поставил телефон на столик и уставился на него, обхватив руками бока от утреннего холода. Интересно, Лис с Загом поехали в гостиницу, чтобы снять баб, как они выражаются? – подумал я ни с того ни с сего, испытывая восхищение перед могучим потоком их жизненных сил. Мне даже стало слегка стыдно за свои собственные жизненные силы, потому что на меня как раз – вдруг навалилась жуткая усталость. Я совершенно не представлял себе, как буду собирать вещи. Мне даже было лень унести в коридор пустые бутылки. Я сидел и тупо смотрел на телефон, сжав челюсти от напряжения и даже не зевая.
           Я так загипнотизировал телефон своим взглядом (или вернее – он меня), что, когда тишину комнаты разорвал резкий звонок, я аж подпрыгнул на диване, а сердце мое чуть не лопнуло у меня в груди. В следующую секунду я с замершим сердцем схватил трубку и не своим голосом вымолвил:
           – Алло...
           Несколько секунд в трубке царила напряженная тишина, но я отчетливо слышал чье-то дыхание, и вдруг в трубке раздался неуверенный голос моей матери:
           – Алло, Мена, я тебя не разбудила?
           В первое мгновенье я был так ошеломлен от неожиданности, что не нашелся, что и сказать, и тупо молчал. Ведь я ожидал услышать совсем другой голос – голос моей Ольги. В крайнем случае – голос моего брата... И вдруг лицо мое буквально запылало от жгучего стыда. Я умудрился совершенно забыть про свою мать.
           – Нет, – сказал я поспешно. – А что случилось?
           С ума сойти, мать звонит мне в шесть утра! Может, этот Лисий ей позвонил и сказал, что я уезжаю с ним в Москву?!
           – Да нет, ничего, – растерянно сказала мать, словно была совсем не готова к такому вопросу.
           Черт, неужели этот тип ей позвонил?
           Я тупо молчал, как рыба, набравшая в рот воды, а мать, по-моему, хотела мне что-то сказать, но никак не могла решиться это сделать.
           – Мена, у тебя... все нормально? – спросила она наконец таким голосом, что у меня прямо сердце защемило.
           – Конечно, мама, все нормально, – откликнулся я столь бодро, что самому стало тошно. – Слушай, что у тебя случилось? Ты почему мне в такую рань звонишь?
           – Я тебя с постели подняла, – виновато констатировала мать.
           – Да нет, я только полчаса, как пришел, – соврал я, лихорадочно придумывая на ходу правдоподобную историю. – Мы тут с ребятами ночной пикник устроили. На озере, у костра. Весну отмечали.
           – Да? – растерянно сказала мать. – А я тебе целый день звонила, и на мобильный, и вечером, и никто трубку не берет.
           – А кто ее, по-твоему, должен был брать, если меня целый день дома не было! – воскликнул я в сердцах. – А мобилку я дома забыл. Слушай, мама, ты лучше скажи, что там у вас стряслось?
           – Да ничего у нас не стряслось, – упорно сказала мать.
           Я абсолютно точно знал, что она сама ни за что не скажет мне про Лисия, если он ей звонил, но никак не мог придумать, как же мне выведать: звонил он ей или нет? А вдруг он ей не звонил? Сам я никак не мог сказать матери, что мой бородатый отец приехал в город, и через два часа я улетаю с ним в Москву. Меня терзал стыд: и за то, что я про нее совсем не подумал, и за свое вранье, и стыд перед Лисием, про которого я боюсь сказать ей правду, хотя он мне – отец, и вообще – какой-то мерзкий стыд за то, что я веду себя сейчас совсем не так, как должен себя вести настоящий лунный фавн.
           О боги, ведь он же отец ее ребенка! – я словно только сейчас это сообразил. Отец, про которого она мне ни разу ничего не сказала за все эти годы... Необычные детали в поведении моей матери, которым я прежде не придавал значения, вихрем ринулись в мою голову, и я вцепился в трубку и в жутком волнении заговорил:
           – Ага, и потому ты мне звонишь в шесть часов утра. Мать, что у тебя случилось? С Николаем Алексеевичем все в порядке?
           Быть может, вы подумали, что прошла целая вечность, прежде чем я задал этот вопрос, но на самом деле, после того, как мать повторила, что у нее ничего не случилось, прошло каких-нибудь две-три секунды. Просто, в моей перегруженной голове словно распахнулись ворота, и мысли ринулись в них такой плотной толпой, что смели все барьеры времени на своем пути.
           – Не кричи так, Николай Алексеевич спит, – сказала мать с неожиданным раздражением. – И ничего у нас не случилось. Я только...
           Она замолчала на полуслове, но я слышал, как напряженно она дышит.
           – Что, только? – не выдержал я. – Если у вас ничего не случилось, почему ты мне звонишь в такую рань?
           – Мена, скажи, тебе сегодня никто не звонил? – вдруг спросила она тихим, но решительным голосом.
           Так и есть, он ей позвонил прямо среди ночи! Но какого черта? Сказать, что я с ним уезжаю в Москву?
           – А кто мне сегодня должен был звонить? – спросил я раздраженно.
           – Сынок, ты не сердись, пожалуйста, – сказала она после паузы, и в голосе ее слышалось явное облегчение. – Просто, у меня сегодня весь день на душе как-то неспокойно было. Решила тебе позвонить, а ты трубку не берешь. И по мобильному одно и то же: абонент временно не доступен. Ты бы мне хоть позвонил, что вы на озеро едете. А то звоню тебе до часу ночи, а ты трубку не берешь. Что я должна была подумать?
           – Ладно, извини, – сказал я мягко. – Слушай, ты хоть спала?
           Я услышал, как мать невольно фыркнула, и понял: она всю ночь глаз не сомкнула.
           – Спала, конечно, – соврала она. – Просто мне под утро такой неприятный сон приснился, все одно к одному... Ты меня извини, что я тебя в такую рань подняла.
           – Да ниоткуда ты меня не подняла, – рассмеялся я. – Я же тебе говорю: я только полчаса, как в дверь вошел. В общем, это ты меня извини. Особенно за мобилку.
           – Ты его в последнее время никогда с собой не берешь, – упрекнула меня мать.
           Это верно, – подумал я. Весь последний год я невольно оставлял мобильник дома, и вообще – большей частью он был у меня отключен. Ведь мне нужна была подлинная свобода, чтобы в любой момент я мог заиграть девушке на незримой свирели. А отключать два телефона, при том, что один из них лежит невесть где, когда ты привел домой девушку и держишь ее за руку, и шепчешь ей особенные слова, и волшебные звуки чаруют ее, всё дальше уводят в таинственный лес...
           – Ты проверь свой телефон. Может быть, у него батарейка села?
           – Ладно, проверю, – хмыкнул я.
           – Ну ладно, сын, давай спать ложиться, – сказала мать.
           – Ага, – сказал я. – Ты не волнуйся, у меня все в порядке.
           – Спокойной ночи, – сказала она.

           Положив трубку, я некоторое время неподвижно сидел и смотрел на телефон. Лисий ей не звонил, в этом я почему-то был уверен. Но она каким-то образом почувствовала, что он здесь. И вдруг я понял: все эти годы мать больше всего на свете боялась, что мой настоящий отец однажды приедет сюда и увезет меня с собой. И это дурацкое письмо она от меня скрыла только по одной причине. Потому что всем сердцем втайне надеялась: мой настоящий отец, про которого я ничего не знаю, никогда не появится в моей жизни. Я вдруг понял, что даже свой переезд к Николаю Алексеевичу она специально подгадала к моему двадцатилетию. Потому что почувствовала: в двадцать лет мне понадобится отдельная квартира.
           Я с силой провел руками по волосам, но это ничуть не помогло. Головокружительные замки, которые успело выстроить мое воображение, рушились один за одним. Словно я взлетел к Солнцу, подобно Икару, и вдруг спалил себе крылья, и теперь во мраке несусь к твердой земле. Я абсолютно не мог себе представить, как скажу матери, что бросаю университет и уезжаю в Москву с Лисием. Особенно – после того, как только что уверил ее в совершенно обратном. Сказал ей, что у меня все по-прежнему, и ей не о чем волноваться.
           Может, мне уехать в Москву втихаря? – подумал я. А потом наплести матери что-нибудь. Только про Лисия ничего не говорить.
           Полный бред... Как можно правдоподобно объяснить, почему я вдруг взял и бросил университет на четвертом курсе (вложив перед этим столько сил в учебу), и ни с того ни с сего умотал в Москву? Разве что на дурную наследственность сослаться – в лице моего троюродного брата Толяна. Но тот из института хоть в армию ушел...
           Что я ни пытался придумать, выходило одно: по отношению к матери все это просто ужасно.
           Когда мой неродной отец уехал в Америку, мать растила меня в одиночку, и только я знаю, каково ей приходилось в те девяностые годы. А Лисию на все это глубоко наплевать. Для него моя мать – глупая птаха, которая должна радоваться, что ей подложили кукушонка. Еще бы, ведь боги дарят ей целых двадцать лет счастливого материнства! А потом кукушонку исполняется двадцать лет, и он делает маме ручкой: чао, женщина, твоя роль подошла к логическому концу.
           И вдруг я понял, что все будет еще намного хуже. "На этих баб ни в чем нельзя положиться" – зазвучали у меня в ушах слова Лисия про мою мать. Не знаю, что у него было с моей матерью двадцать лет назад, но теперь она для него – просто баба, которая нарушила свою клятву, и поэтому – презрела свой материнский долг. Но ведь Лис тоже не виноват, что мы, лунные фавны, так устроены! Для них с Загом – это все в порядке вещей. Это только у меня – явно съехала крыша. (Может быть, как раз потому, что мать не отдала мне это дурацкое письмо, когда мне исполнилось двадцать лет.) Лис мне прямо сказал: мои поступки ни в какие рамки не лезут. Но я ведь по-прежнему ничуть не жалею, что отпустил Чугуна, и пощадил этих Кольшу с Чекой вместо того, чтобы проделать им по дырке в башке. И что помог своему брату и Тане. И что отдал все деньги ему и Ольге. И вообще – про то, что испытываю родственные чувства к моей матери и к моему троюродному брату!
           Я попытался прислушаться к себе, но честное слово, я испытывал к обычным людям те самые чувства, о которых вам говорю. И в то же время во мне продолжал жить ликующий восторг от того, что я – лунный фавн, и у меня такой великолепный отец, как Лис, и такие классные братья, как Заг.
           Я оглядел комнату, залитую серым светом рассвета, и почувствовал себя едва ли не более одиноко, чем когда сидел один в машине, во дворе Таниной пятиэтажки на улице Гудимы, и взгляд мой упирался в темный кирпичный забор за лобовым стеклом.
           Единственное, что мне нужно, это – немного поспать, – сказал я себе. – Ну их на фиг, эти бутылки, подождут!
           Поднявшись с дивана, я подошел к шкафу и выволок свою дорожную сумку. (Она была совсем не на том месте, где ей положено лежать!) Но вместо того, чтобы отнести сумку в мою комнату, бросил ее раскрытую на полу возле шкафа и снова открыл окно. Словно хотел, чтобы утренний холод выветрил всё к черту из моей несчастной головы.
           Знакомый пейзаж за окном казался то чужим и надоевшим, то родным и близким, и я, оставив окно распахнутым настежь, поплелся в свою комнату, плотно затворив за собой – одну за другой – двери обеих комнат. Я разделся, бросая вещи прямо на пол, и забрался в постель, натянув одеяло до самого лба. Мне надо поспать... а когда я проснусь... Чугун с Костей, жуткая дача Барина, Ольга с Толяном, бандиты со стройки, похожий на Шона Коннори бородач и Заг с серебряным пистолетом... – всё это окажется далеко и неправдой... как будто приснившийся сон. Я буду идти в лунной роще на берегу океана... и слушать плеск ночных волн... и ступать по песку бескрайнего пляжа... и нагие фигуры пляшут вокруг большого костра... удивительная, полузасыпанная песком галера посреди алабамской пустыни...

          ...Виски-бар стоял прямо у Тарентийской дороги, в окружении изумрудных фисташек, возле выжженного солнцем виноградника, полого спускавшегося к застывшей синеве ровного, как стол, моря. Не помню, как я оказался внутри, в прохладном полумраке, и за широким окном у моего столика, совсем рядом, – увидел священную рощу.
           Гремела музыка, Eminem, а вокруг за столами гомонили бородатые италийские пастухи в одеждах из бараньих шкур, но на столах перед ними вместо чаш с красным вином стояли широкие стаканы для виски, в которых плескалась светло-коричневая жидкость с кусками льда. Опрокинув стакан в рот, пастухи поднимали два пальца, и бармен за стойкой – упитанный детина в клетчатой рубашке, с огненно-рыжей шевелюрой и рыжими бакенбардами, – ухмыляясь, как палач, наливал им двойную порцию виски из большущей квадратной бутыли с косматым англо-саксонским варваром в медвежьей шкуре на этикетке.
           Глубоко возмущенный, я посмотрел на свой стол и увидел перед собой массивный круглый стеклянный стакан, на треть наполненный виски и полурастаявшим льдом. Официант в светло-сером костюме и расстегнутой у воротника белой сорочке без галстука нагло ухмылялся, ожидая, что я буду делать. Я взял стакан и с не менее наглым видом выпил его до дна, и с силой стукнул им о стол. Официант был так обескуражен, что в зале прекратила играть музыка, и все уставились на меня, а я стоял и демонстративно обнимал Ольгу (уж не помню, как она тут очутилась).
           "Слушай, бейби, пошли в другой виски-бар" – сказал я ей, и мы вышли через черный ход и оказались в каком-то темном закоулке, что меня очень удивило. Ведь только что вокруг был ослепительный средиземноморский день! Но это было и к лучшему (то, что наступила ночь), потому что я оказался в каком-то подъезде, наедине с Ольгой. В первую минуту мне было жутко совестно, что я пил виски, особенно из-за этой чертовой надписи про Хрюню на стене, но зато Ольга была так соблазнительна, что в следующую минуту я уже был уверен: я все делаю так, как надо.
           Я повлек ее вверх по лестнице, но тут дом стал рушиться, а мы вдруг оказались в моей постели, в моей комнате, но она почему-то была одета. Я стал расстегивать на ней рубашку, и в этот самый момент возле постели надрывно зазвонил телефон. Я протянул руку и схватил трубку, но она выскользнула из моей руки и со стуком упала на пол, но что самое отвратительное, – проклятый телефон продолжал дико звонить!
           Забыв про девушку, я свесился с кровати и схватил трубку, чтобы влепить ее на аппарат, но она снова выскочила из моей руки...

           Я отчаянно сморщился от яркого света и прикрыл глаза рукой. А в следующий миг уже резко сел на постели. Голова гудела, в висках тяжело пульсировала кровь, сердце стучало, как отбойный молоток, душу томила острая досада неудовлетворенного желания, а в коридоре надрывался дверной звонок.
           Соскочив с кровати на ледяной пол, я надел трусы, кое-как натянул джинсы, при этом чуть не свалившись обратно на кровать, и, матерясь, поспешил в коридор. Ну и дубарь! Кто это, мать вашу, заявился в такую рань?!
           И вдруг я все вспомнил. Весь вчерашний день, и ночных гостей. В тот самый момент, как стал открывать дверь.
           Едва я отворил входную дверь, как сзади громко хлопнула другая дверь – дверь маминой комнаты, – и ветер загудел в коридоре, как в аэродинамической трубе. Забилась куртка на вешалке, меня обдало холодом, и я (боюсь, с изрядной неприязнью) уставился на плотного, улыбающегося бородача в мягкой замшевой куртке и стоявшего рядом с ним импозантного, гладко выбритого мужчину в сером костюме, с римским носом и веселыми, умными глазами.
           – Ты что, парень, воздушные ванны принимаешь? – расхохотался бородач, делая шаг в прихожую. – Ну и вид у тебя. Мы что, тебя с постели подняли?
           Загрей вошел следом за ним, кивнув мне с приветственной улыбкой. Не знаю, какой вид был у меня, но они выглядели, как огурчики. Может, они специальные колеса принимают от похмелья? – промелькнуло у меня в голове.
           Тут дверь в квартиру и дверь в комнату разом захлопнулись с одинаковым грохотом, и жуткий сквозняк стих так же внезапно, как разбушевался.
           – Четверть девятого, – постучал по часам бородач. – Пора в дорогу, сын!
           Он посмотрел на меня, и в глазах его вдруг вспыхнуло беспокойство. Да и у Загрея взгляд стал каким-то озабоченным.
           – Ты что, еще не собрался? – спросил мой отец, и хотя красивый баритон его звучал бодро, но взгляд его невольно смешался, и он отвел глаза в сторону.
           – Нет, – с трудом выдавил я из себя, избегая взглядов Лиса и Зага.
           – Он продрых все утро, – хмыкнув, бросил Лисий своему другу, ухватившись за это простое объяснение моего поведения, как за соломинку. – Ладно, сын, пять минут у нас есть. Давай по-быстрому. Главное, шкатулку не забудь. И свои честно заработанные десять тысяч.
           Он со смехом хлопнул меня по голому плечу, но смех его прозвучал не очень убедительно. Пытаясь обрести почву под ногами, я посмотрел на дверь туалета, и Лисий с Загреем понимающе переглянулись и без церемоний направились в мамину комнату, где мы вчера пили всю ночь напролет.
           Я зашел в туалет и закрыл за собой дверь. Сердце колотилось так, что вот-вот выпрыгнет из груди. А на душе у меня стало так муторно, что впору застрелиться. Что делать? – мучительно подумал я. Вы можете смеяться, но ответ мне дал мой мочевой пузырь. Из-за холода он опять был полон, и решение я принял, не сходя с места.
           Нажав на спуск, я прослушал, как с шумом слилась вода, и проследил, как стекли вниз ее последние капли. Застегнув джинсы, щелкнул задвижкой и тут же укрылся в ванной. Ну и видок... Потрогав все еще слегка припухшую небритую скулу, я решил, что мой потрепанный вид объясняется душевными муками, а вовсе не усталостью и похмельем. Не угнетай меня то, что должно произойти, как тяжелое небо – Атланта (предка по материнской линии того самого Менелая, в честь которого меня назвали), я тоже выглядел бы сейчас как огурчик.
           Мрачно сполоснув лицо и рот, я вытерся и принюхался к полотенцу, но вместо запаха Ольги уловил только запах моих лунных собратьев. Намочив руки, пригладил встопорщенные волосы, вытерся по новой. Времени больше не было, надо было решать.
           Повесив полотенце, я закрыл глаза и прислушался к своим чувствам. Но ничего путного не получалось. Моя душа словно разделилась на две части. И пока одна часть моей души – беспечная, как душа молодого фавна, – с веселым видом хлопала меня по плечу и уверяла: езжай с Загом и Лисом, не будь предателем, все как-нибудь утрясется, другая часть моей души (подозреваю, что исключительно человеческая) говорила: стоит тебе уехать, и ты переступишь черту, за которой Чугуна отпускают только с дыркой в башке, с братом Толяном поступают исключительно по справедливости, а твоя мать, и мать твоего ребенка – станут "бабами", на которых "ни в чем нельзя положиться". Потому что, если уж честно признаться, я был совсем не уверен, что Лис с Загом вчера поехали от меня прямо в гостиницу, а не завернули по дороге в лес, чтобы отправить Кольшу с Чекой на свидание с Хароном. Зачем нам лишние свидетели?
           О боги, наверное, из-за того, что я целый год ходил, ничего не ведая о своей истинной сути, мои чувства и разум безвозвратно сместились, и никогда больше мне не обрести душевный покой!
           Я глубоко вздохнул и шумно выдохнул воздух. И открыл глаза. И наморщил лоб. Но боги не послали мне никакого решения.
           Ладно, решу, как придется! – махнул я рукой и вышел из ванной.

           Лисий с Загреем ждали меня стоя. Отец стоял посреди комнаты, а Заг – у окна. Окно они закрыли, но в комнате все равно был натуральный холодильник. Едва я вошел, как они оба, не сумев скрыть волнения, испытующе повернулись ко мне. Лисий бросил взгляд на часы.
           – Отец, я не поеду, – покачал я головой.
           Лицо мое тут же запылало от стыда, хотя, видят боги, я поступил мужественно и честно, и тут нечего было стыдиться. И так же залилось пунцовой краской стыда лицо коренастого, обаятельного бородача, чем-то похожего на Шона Коннори в фильме "Горец", – лицо моего отца. Он хотел что-то сказать, но смутился и отвел глаза. Губы его дрожали, пальцы стали мять край расстегнутой замшевой куртки.
           Загрей с беспокойством посмотрел на своего друга, но тут же снова перевел взгляд на меня. Наши глаза встретились, и Заг понял, что мое решение бесповоротно. Глаза его сузились, он покачал головой и отвернулся.
           – Ну что ж, мы, лунные фавны, народ вольный, – сказал Лисий и пошел к двери.
           – Отец, спасибо, что приехал, – сказал я, но он на меня даже не взглянул, только хмыкнул и пробормотал:
           – Не за что, мы всегда на зов приходим.
           Я хотел обнять его напоследок, но вместо этого только посторонился. До того мне было стыдно. Задев краем куртки мою голую руку, Лисий вышел в коридор.
           Загрей задержался.
           – Насчет вчерашнего, Менелай, можешь не беспокоиться, – сказал он хмуро, направляясь в мою сторону. – Гурей этот не из воров был, и рыло у него было в пуху.
           – И запомни, Менелай, – остановился он рядом со мной. – Мы, лунные фавны – это одно, а люди – совсем другое. Мы своих братьев должны держаться.
           – Ладно, пока, – с этими словами он хлопнул меня по плечу, а потом мгновенным движением вынул из кармана и сунул мне в руку визитную карточку.
           – Спасибо, Заг, – сказал я.
           – Не за что, – бесстрастно хмыкнул он.
           – Послушай, Заг, – догнал я его в коридоре. – А эти Кольша с Чекой... они живы?
           – Живы, если они тебе важнее отца, – с усмешкой сказал Заг.

           Входная дверь была открыта, отец ждал Зага на лестничной клетке. Но едва мы с Загом появились в коридоре, как он – даже не взглянув в мою сторону – исчез за углом и пошел вниз по лестнице. Я не слышал его шагов, но я знал: он спускается вниз и не обернется, даже, если я выскочу за ним на лестничную клетку и окликну его – "Отец!"
           На пороге Загрей неожиданно остановился, обернулся, грустно подмигнул мне и в следующее мгновенье исчез вслед за моим отцом. Мягко закрылась дверь.
           Любопытство взяло верх над всеми переживаниями, и я посмотрел на зажатую в руке визитку Зага. Я еще ни разу в жизни не видел таких визиток. На ней было только два семизначных телефонных номера и два адреса без указания города. И больше – ничего, хотя это была самая настоящая визитка.

СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ ПЕРЕБИРАЕТ ГАЛЬКУ У МОИХ НОГ

           Когда за лунными фавнами закрылась дверь, было около половины девятого. Вчера, в это же время, я еще сидел в своей постели, укрывшись одеялом, доедал последний бутерброд, допивал последние капли кофе из своей чашки и читал Стивенсона с такой безмятежностью, какой никогда уже, наверное, не будет в моей изменившейся жизни.
           Вернувшись в комнату, где только что были мой отец и Загрей, я посмотрел на пустые бутылки возле дивана. Словно хотел удостовериться, что всё это было со мной наяву. Потом бросил взгляд на полку шкафа, где должна стоять кипарисовая шкатулка. Меня пронзила мысль, что отец забрал шкатулку с собой, но шкатулка была на месте.
           В комнате было холодно, но можете мне поверить, в тот момент я даже не подумал о том, чтобы одеться. Я включил комп, который бандиты, по счастью, пощадили, и запустил первый диск "Doors".
           "День разрушает ночь. Ночь разделяет день. Попробуй бежать. Попробуй скрыться. Прорвись на другую сторону!" – завораживающий, уводящий за собой, мистический голос Джима Моррисона наполнил комнату. Я вдруг сообразил, что Джима Моррисона на самом деле звали Джеймс Дуглас! Не о нем ли упомянул вчера Заг, когда они презрительно перечисляли варварские имена, которые дают нашим братьям одуревшие от феминизма американки?
           Быть может, Джеймс Дуглас Моррисон тоже был лунным фавном, только сбился с дороги из-за своего англо-саксонского имени? (Так же, как я сбился с дороги из-за того, что мать не отдала мне письмо год назад.) И вместо того, чтобы предаваться беззаботной радости жизни, Джим повел людей в первобытно мистические лунные ночи. "Давайте поплывем к луне... В нашей тяге лунного света" – так он пел. И те, кто пошел за ним, танцевали обнаженными на его концертах, как на древних оргиях в честь первозданных богов. Где то он теперь? Ведь лунные фавны не умирают от сердечного приступа в двадцать семь лет. Потому-то никто и не видел мертвым брата Джима, кроме его подруги? Но разве она могла не поддаться чарам лунного фавна, такого, как Джим, и не выдать его исчезновение за смерть?
           Я стоял и, как завороженный, слушал песню за песней, и когда Джим запел: "Oh show me the way to the next whisky bar", я вдруг вспомнил свой сон. Боги свидетели, он был полон глубокого смысла, но в памяти моей остались лишь потускневшие фрагменты, плоские, как картинки. Но эти фрагменты отворяли мне двери в иную память – память моих ощущений – так же, как песни Джима.

           Конечно, мне хотелось бы рассказать вам теперь о новых необычайных и захватывающих приключениях. (Ведь, положа руку на сердце, вы, наверное, ждете от меня такого рассказа?) Но лучше все-таки я до конца останусь правдивым. Так вот, ни в тот день, ни в последующие дни со мной больше не произошло ничего необычного. Возможно, веселые боги широко ухмыльнулись в своих небесных угодьях, довольные своей шуткой, но я, честно говоря, был здорово обескуражен тем, что моя жизнь просто вернулась в обыденное русло. Сказать по совести, я был просто выбит из колеи.
           Как и пообещал мне Загрей, ни бандиты, ни менты меня больше не тревожили. Хотя, пару дней в местных новостях только и речи было, что про вспыхнувшую в городе войну преступных группировок. Пятнадцать трупов за один день – такого в нашем городе и в девяностых годах не бывало. Но, как водится, через неделю все про это забыли.
           Постепенно я оправился от стыда за свой поступок, – что я не уехал в Москву вместе с Лисом и Загом. В конце концов, мы, лунные фавны, живем за сто лет, и у меня еще есть шансы загладить свою вину перед отцом. И повидать своего знаменитого деда Автолика. Так что, может быть, я еще отправлюсь в Москву, но сначала закончу университет, чтобы моя мать ничего не заподозрила. (Уверен, Лисий не станет ей звонить и рассказывать о нашей с ним встрече.)
           Вечером того дня, когда лунные фавны ушли из моей квартиры, я позвонил матери и сказал, что хочу пригласить ее с Николаем Алексеевичем на море. Когда-то она подарила мне путевку на Азовское море в благодарность за то, что я поступил в университет, а теперь – моя очередь. Мать очень удивилась и стала отказываться, но я настоял на своем. Сказал, что выиграл небольшой джек-пот в одну из бесчисленных лотерей, и потребовал, чтобы она срочно сделала себе загранпаспорт. Потому что поедем мы в Средиземноморье. (Меня вдруг дико потянуло в наши родовые края.)
           А оттяжка по полной программе, которую я пообещал себе накануне, в темном дворе Таниной пятиэтажки, так и не состоялась. Ни в тот день, ни потом... И если сказать вам всю правду, после того дня – когда я узнал, кто я такой, – я стал неожиданно серьезным и даже грустным. И хорошо, что отец с Загом меня не видят.
           Может быть, грусть поселилась в моем сердце, потому что я понял, отчего мой отец пришел в такое раздражение, когда говорил той ночью: "Мы – лунные фавны – не люди, как кролики не плодимся". И просил милосердных богов, чтобы они почаще даровали лунному фавну двух сыновей. Горькая правда проста: люди на этой земле плодятся гораздо интенсивнее, чем мы – лунные фавны. И нас сейчас как никогда мало среди миллионов людей.
           Только глубоко осознав эту истину, я понял, какую обиду и горечь я причинил моему отцу (да и Загу тоже) своим поступком. Но я сам принял решение в то утро, когда они заехали за мной по дороге в аэропорт, и не достойно мужчины с легкостью идти на попятный.
           Однажды мне стало совсем тоскливо. Я подумал, что мы – выродившийся клан, и перед моим взором возникли несколько десятков улыбающихся через силу здоровяков, которые одиноко бредут по бесплодной пустыне. Настолько бесплодной, что она совсем никому не нужна. В ту минуту я почувствовал себя последним из могикан. Но потом я вспомнил тот памятный день, о котором вам рассказал, и понял, что боги по-прежнему смотрят на нас. И мне сразу сделалось легче.
           А может быть, я стал грустным совсем по другой причине. Наверное, впервые в жизни я оказался вдруг на распутье и по-настоящему задумался о том, какой дорогой идти?
           Сколько я ни заглядывал в свое сердце, я так и не смог найти в нем разочарования от своих поступков. От того, что принял так близко к сердцу дела моего троюродного брата и благополучие этой его девушки Тани, и отношусь к моей человеческой матери – как к матери, а не как к "женщине" или "бабе". Чего скрывать, во мне до сих пор таится обида на отца за его пренебрежительные слова про мою мать. И я не понимаю, почему мы – лунные фавны – должны так пренебрежительно относиться к людям. Ведь, если разобраться, человеческой крови в нас гораздо больше, чем крови наших далеких предков. Да она почти вся человеческая, кроме одной единственной капли!
           Я много думал обо всем этом. О том, кто мы в этом огромном мире? И вот что я понял. В нашем мире происходят паршивые вещи, на которые раньше я просто не открывал глаза. Люди все больше разрушают то гармоничное равновесие, которое когда-то поддерживали в природе великие боги. И мы – лунные фавны – как никто другой знаем об этом. Потому что когда-то мы тоже были пастырями. Как младшие братья, мы помогали великим богам охранять традиции, мы сохраняли священные рощи и заботились о диких лесах и степях, о нетронутых недрах и чистых реках.
           Но потом боги отвернулись от людей. И ушли в столь дальние обители, что только мы – лунные фавны – еще ощущаем на себе их благосклонное дыхание. Оно – словно дань той капле божественной крови, что продолжает течь в наших жилах. Грустная дань одиноким детям, оставшимся на разоренной земле.
           И постепенно мы перестали думать о том, зачем мы живем в этом мире. Отец и Заг сказали мне правду: мы живем теперь просто в свое удовольствие и заботимся – лишь об интересах нашего клана. Оно и понятно. Разве могло получиться иначе при нашем веселом характере?
           И все же, тут что-то не так. Ведь мы – как никто другой – видим происходящие перемены. И пусть мы так одиноки в этом огромном, наступающем со всех сторон человеческом мире, но не срослись ли мы сами с этим миром, заботясь только о своих собственных делах? Не стали ли мы подобны нынешним поводырям человечества, которым алчность застилает глаза? Отец сказал, что люди и демонам быстро наскучили, но когда я смотрю теперь вокруг, мне кажется, отец с Загом лукавят. И вместо великих богов, не смеются ли сейчас над нами демоны тьмы? Потому что, когда рухнет погрязшая в излишествах и роскоши великая империя, охватившая теперь всю нашу Землю, откуда возьмутся новые варвары, которые будут вести простую, здоровую жизнь и почитать древних богов?
           А может, все дело в том, что я просто не хочу хорошо смеяться, оставшись последним?! Я не хочу смеяться ни над моей матерью, ни над Ольгой, ни над Толяном. Ни даже над теми бандитами, с которыми меня столкнула в тот день судьба. Это все равно, как быть пастухом и смеяться, глядя, как идет к пропасти, пощипывая травку, стадо овец, оставшихся без вожака. Сидеть на каменистом склоне и весело хохотать, видя, как овцы идут к пропасти, и каждая из них думает, что их кто-то ведет в привычное будущее. И мечтает, что вечером ее ждет теплый кров и защита от черных демонов ночи.
           Быть может, теперь вам станет лучше понятно, почему я с того дня совсем перестал играть на своей свирели, хотя вокруг разгоралась весна. И совершил еще два поступка, в которых меньше всего хотел бы признаться своему настоящему отцу. Первый из них – я взялся за учебу. А второй, – совершенно неожиданно для себя я вдруг начал описывать все, что случилось со мной в тот памятный день, на бумаге. Наверное, это на меня так Стивенсон повлиял. Я только теперь по-настоящему оценил, какой он великий писатель. Настоящий друг на пустынной дороге в чужой местности, где твой завтрашний день скрыт плотной пеленой тумана. И кто ожидает тебя на этой дороге? Случайные друзья? Затаившиеся враги?..
           Я уже прочел и "Похищенного" и "Катриону" и "Сент-Ива" (купил единственный экземпляр "Сент-Ива" в "БукЛэнде").
           А может быть, такая тяга к рассказу живет где-то в уголке нашей родовой памяти со времен великого Гомера? И то, что я пишу книгу, – не так уж и стыдно?..

           Сейчас уже кончается август, а я заканчиваю свою повесть прямо на пляже того самого острова Афродиты, на который советовал утечь Ольге. Стоит совсем раннее утро, едва рассвело, и на пляже – ни души. Единственное время, когда здесь можно остаться одному в разгар сезона. И Средиземное море тихо перебирает гальку у моих ног. Сейчас оно нежно розоватого цвета, а днем его цвет – сумасшедше синий. И палит южное солнце. Но в колыбели цивилизации уже почти не осталось тенистых лесов и рощ, которые некогда спускались к самому побережью.
           Мать с Николаем Алексеевичем заняты друг другом. Вечерами, когда спадает жара, а над морем восходит растущий с каждым днем ослепительно белый месяц, они выходят на балкон и любуются ночным Кипром, как парочка влюбленных.
           Меня наша древняя родина тоже немного разбудила. (Хотя, Кипр и не Апулия, где некогда шумела ветвями священная Тарентийская роща.) И несколько дней назад я снова "достал свою свирель". Это получилось совершенно случайно. Я зашел в магазин, чтобы купить на память о Кипре сувенир для моей матери, и вдруг столкнулся с одной молодой немкой. Мы одновременно взглянули друг другу в глаза, и в следующее мгновенье я уже держал ее руку, а в ее глазах полыхал огонь той гордой потаенной страсти, которая во все века безоглядно увлекает дочерей германских лесов на жесткий ковер дубовых листьев.
           Я не купил матери сувенир, да и немка ничего не купила. Ее звали Петра, это единственное, что я понял из того, что она говорила. Но нам и не нужны были слова. Потому что завораживающая мелодия уже повлекла нас в первозданные дебри лунного леса. И, может быть, впервые в жизни, крепкое тело Петры омыло молоко средиземноморской, а не рейнской луны.
           А вчера я снова вздохнул полной грудью, ощущая, как бьется пульс одной юной дочери скандинавских фьордов. Ее тело покрывал легкий загар, но грудь осталась белой, как молоко. И мы – каждый – словно впервые проникли в заповедные края любви иного народа. Прохладный ли туман увлажнил обильной росой наши ступни, прильнула ли к разгоряченному телу неожиданно теплая галька?.. Под удары волн на пустынном берегу. Темной южной ночью, насыщенной густым обаянием Кипра.
           Одним словом, иду на поправку. Честно признаться, в последнее время я частенько чувствую, что мне предстоит сделать что-то очень важное в жизни. Вернуть утраченную связь между богами и людьми?.. Кто знает. Я словно стою на пороге мира – и только начал распахивать дверь.
           И все-таки, я уже никогда, наверное, не буду наслаждаться жизнью так легко и безмятежно, как наслаждался ею до того памятного утра, – когда в моей квартире раздался звонок совсем в другую дверь, звонок, прервавший на полуслове мой телефонный разговор с Толяном...

           Последнее, о чем я хотел бы рассказать вам на этих страницах, – что стало с некоторыми из тех людей, с которыми в тот памятный день свела меня судьба.
           Мою соседку Сашу, которую я освободил тогда в доме у Барина, и этого ее козла Фуру я впервые увидел только летом. По-моему, до этого они где-то отсиживались, опасаясь своих друзей бандитов. Но летом мы сталкивались уже несколько раз, и каждый раз они оба демонстративно делают вид, что меня знать не знают. Всю жизнь бы они себя так вели!
           А однажды мы с ребятами зашли в "Чебурашку", и я увидел там Чугуна. Он сидел за столиком вдвоем с пухлым, прикинутым на все сто, малышом, и оба – с аппетитом уплетали мороженое. Я специально сел так, чтобы Чугун меня не увидел, и получил массу удовольствия, наблюдая за ним и его малым, и вспоминая обряд инкубации в "черной гостиной".
           Что касается "Чебурашки", я здорово полюбил это детское кафе. Как вы, наверное, догадались, оно мне напоминает о Тане и о моем брате. Так вот, о них – о моем троюродном брате Толяне и о его возлюбленной. Перед самым отъездом на Кипр я получил письмо от Толяна. (Почти четыре месяца молчал, конспиратор! И выбрал ошеломляюще надежный способ сообщить о себе так, чтобы это прошло мимо его бывших друзей бандитов. Ну кому сейчас придет в голову, что можно послать письмо по древней, идущей неделями, традиционной почте, когда вокруг сплошь – мгновенно действующие мейлы, факсы, телефоны и эсэмес!) Угадайте с трех раз, куда мой брат с Таней забрались?
           Наверняка промазали! В Словакию. В какой-то небольшой городишко в Карпатах. Они там на самом деле открыли детское кафе. Толян пишет, они хотят со временем создать на его основе детский центр со спортивным залом. Наверное, чтобы мой брат мог сполна применить свои способности, обучая подрастающее поколение, как бороться с бандитами. На основе своего двухстороннего опыта, так сказать.
           Да, чуть не забыл, они с Таней поженились, все, как у людей.
           И только об Ольге я так ничего и не знаю. Признаться, я втайне надеялся встретить ее здесь – на Кипре. Но август тут – точно самое неподходящее время для случайных встреч. Лисий был прав, люди плодятся, как кролики. И разве что вмешательство великих богов может свести меня здесь с исчезнувшей Ольгой. Конечно, если она вообще здесь. Ведь весь белый свет распахнулся перед ней в ту памятную ночь. Где то она сейчас?
           И слушая плеск волн на рассветном пляже, я от всего сердца желаю ей найти остров, который придется ей по душе, и, честное слово, я даже желаю ей встретить там другого парня (только, чтобы он был – вроде меня). Такого, который сможет ее понять, и вообще – будет достоин такой удивительной, неповторимой, ни на кого не похожей девушки, как она.


                                Март-июль 2000; 2003–2005

Примечания

           "Слушай, бейби, пошли в другой виски-бар" – вольное использование слов из песни группы "DOORS".

           Джеймс Дуглас Моррисон – американский поэт и певец, лидер легендарной группы "DOORS".

           Апулия – область на юго-востоке Аппенинского полуострова.