©    Марк Лотарёв, 2001

Все права на роман "Круг судьбы" принадлежат автору. Любое использование текста романа возможно только с разрешения автора.

• На предыдущую

ЗАЛОЖНЫЙ ПОКОЙНИК

          Давно, три века назад, когда к северо-западу от Москвы еще встречались дремучие девственные леса, жил там во владениях боярина Турова деревенский кузнец. Жил он при кузне, а кузня стояла у дороги, по-за деревней. Был кузнец молод, широк в плечах, крепок, как все кузнецы – мог подковы руками гнуть, если не сам их ковал. Собой был пригож, густые светло-русые волосы перехватывал кожаным ремешком, глаза имел голубые, задумчивые и добрые. Звали его Иван.
          Кузня досталась ему по наследству от приемного отца. Прежний кузнец потерял во время мора жену и двоих детей своих – девочку и мальчика, – некоторое время жил бобылем, а потом подобрал на дороге голодного, худого и слабосильного мальчонку-сироту и стал ему приемным отцом. Мальчонка своих родных отца-мать не помнил, помнил только, что имя ему при крещении дали Иван.
          Кузнец стал жить вдвоем с Иваном, и в другой раз так и не женился. Приемного сына постепенно откормил, стал обучать кузнечному ремеслу, и вырос парень ему на радость: здоровым, статным, умелым. Теперь, когда они орудовали в кузне на пару, дела у них пошли в гору, зажили они по деревенским меркам даже богато.
          Но заболел как-то старый кузнец и больше не поднялся, вскоре его схоронили. Иван к тому времени был уже мастером известным, поэтому кузня отошла ему. Он стал деревенским кузнецом.
          Казалось бы, молодой, пригожий, зажиточный кузнец был завидным женихом, и самое время ему было обзавестись семейством, но он зажил один. У деревенских девок он хоть и пользовался повышенным вниманием, да только на расстоянии. И сердце у них при встрече с Иваном-кузнецом замирало не столько от тайного сладкого девичьего ужаса, сколько от другого страха – холодного, настоящего. Сторонились они его, а ребятишки, ходившие в лес по грибы-ягоды, встретив Ивана-кузнеца, в страхе убегали. Да и сами крестьяне, даже бедные, не спешили получить в зятья молодого кузнеца.
          Чужой он был. Пришлый неизвестно откуда, Бог весть какими отцом-матерью рожденный. И темные слухи ходили о нем в деревне. Мол, молодец хоть куда и деньги имеет, а уже несколько лет все один живет. Мол, по ночам в его кузне огонек горит. Мол, часто в лесу его видят, а зачем в лес ходит непонятно, значит для какого-нибудь темного дела.
          Иван-кузнец действительно любил ходить в лес. Если бы он охотой промышлял, то и разговоров бы про то в деревне не было, но кузнец не охотничал. В детстве он был ловок в ловле птицы и зверя, но когда вырос, баловаться этим занятием перестал. В еде у него недостатка не было, а зазря истреблять животин не божеское дело. Теперь он уходил в лес для тишины его, для потайных звуков. Щемяще и непонятно замирало у него порой сердце в могучем лесу. Как будто бродили вокруг души далеких некрещеных предков, да не страшно это было, а как будто понимал он единый живой лес.
          Потом нашлось ему в лесу и темное дело. Неизвестно, кто первым пустил слух, да только заговорили в деревне, мол, ходит он на болота к колдунье, что живет там в старой охотницкой избе на островах. Это была немолодая, но еще не старая женщина, кормившаяся тем, что лес дает. Звали ее Евдокия. Иное, что надобится в хозяйстве, получала она в деревнях в обмен на то, что лечила травами и заговором занедужившую скотину, да и самих крестьян. Лечила успешно, не в пример городским докторам того времени, о которых, слава Богу, не ведали дремучие крестьяне. Потому не трогали ее в деревнях, хотя и побаивались, а когда случалась нужда, шли в лес – на Бабкину поляну, куда обычно выходила с утра Евдокия. Некоторые в окрестных деревнях поговаривали, что она покойница с погоста, о котором речь ниже, что связалась с нечистой силой и через то ожила. Потому и суха, потому и живет на болоте, что вечно ей воды не хватает.
          Там, на лесных болотах, издавна жила всякая нечисть. Был там особый погост, куда из окрестных деревень сносили в Семик хоронить в общей могиле заложных покойников.
          Издревле считалось, что молодые, умершие от болезни, несчастного случая или иной насильственной смертью, а то и самое страшное – наложившие на себя руки, – прежде чем быть похоронены, должны на этом свете свой век дожить. Для этого сносили их в особый заложный дом. Когда-то это была просто вырытая в земле яма, которую закладывали (залаживали) сверху кольем. Оттуда и название пошло – заложные. А во время, когда жил Иван-кузнец, на месте ямы стоял особый дом без окон, называемый скидальницей, где в подполе под дощатым полом лежали заложные.
          Только раз в году, в Семик – седьмой четверг после Пасхи – можно было забрать заложного покойника, чтобы, наконец, предать его земле. Хоронили их на погосте среди болота, чтобы вдоволь было у них воды за гробом. Заложных покойников мучила жажда, могли они выпить всю воду из земли – тогда наступала засуха, гиб урожай и наступал голод. Потому, когда поминали заложного покойника, ставили ему под стол воду, чтобы жажду свою утолил, и еду, чтобы не голодал и не держал зла на живущих. Потому же всякий, кто проходил мимо скидальницы, старался лежавшим там хоть малость хлеба, зерна или иной еды бросить. Да только мало находилось смельчаков мимо скидальницы проходить.

          Владетелем тех мест и владыкой для крестьян большим, чем сам царь, был боярин Гаврила Димитриевич Туров. Верстах в двадцати от деревни стояла его усадьба, куда наезжал он каждый год на охоты.
          Гаврила Димитриевич был еще крепкий мужчина лет пятидесяти, но старость уже подступила к нему. Он и прежде любил лихо развлечься, под старость же стал вовсе необуздан. Дворню боярин подобрал себе подстать: распутную, жестокую, на любое дело по одному его слову готовую.
          Развлечения его во время охот в глухих местах и прежде бывали люты, теперь же страсть его дошла до того, что вместо зверя стал он затравливать живых людей. Боярин был жаден до денег, потому для страшной забавы использовал людей бесполезных, ничьих. Таких людей тогда хватало: целые семьи уходили от нужды с котомками по дорогам, а то и клейменого беглого ловила его лихая дворня.
          А еще стал боярин под старость без меры распутен и жаден до уходящего вместе с силами сладострастного услаждения. Любую приглянувшуюся крепостную девку забирал к себе, подручные бесстыдно раздевали ее догола, и Туров самолично сек ее розгами по белому телу, пока не выступала кровь, и лишь тогда, на глазах у бесстыдной дворни, жадно набрасывался на жертву.
          Вдоволь натешившись, Гаврила Димитриевич выдавал попорченную им девку замуж за какого-нибудь подручного своего, кому приглянется. Те женились охотно, знали: если надоест девка, боярин вторично выдаст ее замуж – на этот раз в какую-нибудь дальнюю деревню, а преданному холопу другую пожалует. Эта его приближенная дворня была еще хуже самого хозяина, потому что умышленно выведывала по деревням пригожих девок, памятуя о том, кому они после утехи владыки достанутся.
          Поэтому при приближении боярина деревни замирали в страхе. Больше всего хотелось крестьянам бросить все и схорониться, доколе не проедет лютый боярин. Да не укроешься от грозных очей владыки. А некоторые старосты специально приготовляли на потеху боярину лучших деревенских девок, чтобы заслужить его милость.
          В один из таких охотничьих наездов боярина Турова поймала его дворня знахарку, жившую на болотах. На допрос, кто такая, перепуганные крестьяне показали, что травница она, скотину по деревням лечит, а живет на болотах.
          Гаврила Димитриевич сидел на застеленном ковром крыльце дома деревенского старосты, а Евдокия, обступленная ухмыляющейся дворней, стояла перед ним, не опустив головы, к ужасу жителей деревни.
          – Язычница, значит. Колдовством промышляешь. В церковь не ходишь. А ну перекрестись! – грозно крикнул Гаврила Димитриевич.
          – Не образ ты, чтоб на тебя креститься, – тихо, но твердо ответила ему Евдокия. – Почто людей мучаешь?
          Такой ответ изумил окаянную дворню, а крестьян ужаснул. Кровь бросилась в лицо боярину.
          – Ну, такую нечисть сам Господь наш, – он широко перекрестился, – повелел истреблять.
          – А ну, молодцы, натаскать на нее свору, – ухмыльнулся Гаврила Димитриевич.
          На глазах у обмерших крестьян псари с хохотом и шутками обступили знахарку, держа рвущихся с привязи псов, но порвать дерзкую ответчицу не давали до времени, только крепко запах ее запомнить.
          – В кнуты ее, гоните! – хохоча крикнул боярин и, когда холопы его кнутами погнали несчастную за деревню, добавил: – Поглядим, спасет ли тебя твоя нечистая сила.
          Несколько раз Евдокия падала под ударами, но ее с хохотом поднимали, пока не выгнали за околицу. Только тогда, свистя и улюлюкая, оставили ее на дальнейшую потеху боярину.
          Дав жертве какое-то время уйти (иначе пропадал азарт в охоте), Гаврила Димитриевич приказал пустить свору по ее следу. Началась травля.
          Евдокия добежала до леса, но вокруг деревни лес был еще редок, болото далеко, а она уже выбивалась из сил. С ужасом услышала Евдокия за собой задорный лай и улюлюканье преследователей, как вдруг набежала на молодого кузнеца, спешившего укрыться от охоты в своей кузне.
          Евдокия его знала, а кузнец прежде колдунью с болота не видел, только слыхал про нее. Но парень был сметлив, сразу сообразил, кто выбежал ему навстречу.
          – Спаси, добрый молодец, от лютой смерти, – повалилась в ноги кузнецу насмерть перепуганная Евдокия.
          – Господи, неужто они тебя псами травят? – перекрестившись, спросил в ужасе Иван-кузнец.
          Кузнец был высок и здоров, знахарка суха, весила мало. Иван-кузнец подхватил ее на закорки и побежал в лес. Он тут знал каждый куст, каждую тропку. По совету знахарки пробежал он рядом со скидальницей, от которой дух шел, чтобы покойники сбили собакам нюх и задержали охоту. А там уж сам стал следы путать, трижды перешел речку и, стараясь идти ручьями, ушел к болотам.
          По голосам собак ловчие чувствовали, что гон близится к завершению, как вдруг все переменилось. Словно и впрямь нечистая сила понесла бабу. Наехали они на дом без окон, закрестились, побросали хлеба из карманов покойникам, объехали дом стороной, тогда только собаки снова взяли след. У речки Михей – первый боярский тропщик – широко перекрестившись, показал князю на изменившийся след гонимой. Стал он теперь чуть не вдвое больше, а шаг широк, будто другие ноги выросли у колдуньи.
          Гон продолжили, но уже не так торопились ловцы, несмотря на страх перед боярином.
          До самого болота проследили они колдунью. Дальше идти было опасно. К тому времени многие из гонщиков почувствовали на душе мертвящий холод. Видно, и впрямь преследуют они ведьму, и несет ее нечистая сила.
          Даже у всесильного боярина лицо осунулось и посуровело. Но отступиться он не захотел. Гаврила Димитриевич велел гнать жавшихся к ногам псов в болото. Несколько собак, слепо преданных хозяину, бросились было вперед, но тут одна из них вдруг провалилась по голову и душераздирающе скуля исчезла в чавкнувшую жижу. Только пузыри жутко булькнули на поверхности в наставшей тишине.
          Лишь тогда боярин, люто сверкнув на ловчих очами, поворотил коня, яростно ударил его плеткой и поскакал в лес. Посадив псов на привязь, ловчие молча, крестясь, потянулись за владыкой, стараясь не попадаться ему на глаза. На этот раз ничем закончился страшный гон.

          Следуя указаниям знахарки, Иван-кузнец нес ее тайной тропой через болото, от островка к островку, пока не дошел он до большого сухого острова в сердце топи, где увидел на взгорке старую охотничью избу, о которой в деревне знали, но позабыли к ней дорогу.
          Там знахарка слезла на землю, поклонилась в ноги обернувшемуся Ивану-кузнецу и сказала:
          – Спасибо тебе, молодец, что от лютой смерти меня спас. Знаю тебя, ты Иван – деревенский кузнец. А меня зови Евдокия. Если будет тебе нужда, позови меня, я тебе отслужу. А теперь не прогневайся на мой хлеб-соль, зайди в мой убогий домишко.
          И повела его в избу. В избе Евдокия разожгла огонь в очаге. Дав Ивану холстину прикрыться, заставила его снять порты, чтобы просушить их у огня, а пока сохнет одежда, поднесла ему чашку травяного отвара, от которого у запыхавшегося кузнеца сразу сил прибавилось.
          Иван-кузнец с интересом осматривался в потайном доме. Убранство было простое. Вместо печи – очаг, деревянный стол, две лавки, нары по стенам, кое-какая кухонная утварь. Его удивило, что дрова в очаге, прогорая, совсем не дают дыма, а только тепло. В избе стоял густой душистый запах от сушившихся трав и кореньев. Кузнецу совсем не было страшно. Может быть потому, что он только что ушел от яростных зубов боярских псов.
          Как только одежа подсохла, и кузнец оделся, Евдокия усадила его за стол и стала потчевать своего спасителя густой грибной похлебкой с луком и ржаными лепешками. Кончив есть, Иван-кузнец напился еще травяного отвара и стал прощаться.
          – Может, тебе зелья приворотного надобно, а то ты все один, девки тебя сторонятся? – спросила Евдокия, но Иван отказался.
          – Я тебе не из корысти помог, – сказал он. – А за хлеб-соль тебе спасибо.
          Евдокия проводила его через болото, указывая приметы, чтобы кузнец сам мог теперь ее жилище найти. А как вышли в лес, остановила Ивана-кузнеца, еще раз поклонилась ему в ноги и сказала, пристально посмотрев ему в глаза:
          – Вот что я тебе скажу. За то, что спас меня, долг мой тебе по гроб жизни. А за то, что не попросил ничего за добро свое, отслужу я тебе особо. А теперь прощай.
          Повернулась и пошла обратно к болоту.
          Иван-кузнец не сразу вернулся в кузню, до темноты прятался в лесу: опасался людей боярина. Но обошлось. Разгневанный гордый боярин, не заезжая в деревню, поворотил к своей усадьбе.
          Впрочем, наведи кто боярину на кузнеца – мол, кузнец колдунью спас, – боярин бы тому не поверил. О холопах же его и говорить нечего. Разве что леший мог нести колдунью так быстро. А всего вернее – оборотилась она в мертвяка из скидальницы: в положенного там кабатчика, убитого месяц тому назад разбойниками. Потому и следы ведьмы стали так велики.
          Со временем боярину даже полюбилось рассказывать, как гнал он ведьму, как ушла она прямо в трясину, как хотела и его туда заманить, но он осенил себя крестным знамением и повернул обратно.
          Евдокию же после этого случая в деревне долго боялись и решались призвать только в случае крайней нужды, тайком от священника. Распространился слух и по окрестным деревням. Туго пришлось бы болотной Евдокии, если бы не Иван-кузнец. Узнав, что колдунью в деревнях звать перестали, он стал ей понемногу помогать из своего заработка. Приносил то муки, то пшена, то холстины на одежу.
          Бывала и Евдокия в его кузне. Приносила Ивану лесные дары, готовила ему целебные отвары. Заходила она к Ивану-кузнецу всегда затемно, чтобы не узнали в деревне. Злы были крестьяне на черные мысли. Ходить одна ночью по лесу Евдокия не боялась. Ивану-кузнецу сказала, что может видеть в темноте не хуже, чем днем. Он только дивился.
          Боярину Турову о том, что Евдокия снова появляется в деревнях, никто так и не довел. То ли боярского гнева люди боялись, то ли мести самой колдуньи...

          Долго ли, коротко ли, прошло несколько лет. Потихоньку крестьяне опять стали звать травницу, нужда заставит – куда денешься? Сказывали, что втайне вылечила она травами и самого деревенского священника, застудившегося после обильного возлияния в светлый праздник Рождества Христова. Может, и выдумали про попа крестьяне для своей пользы.
          В ту пору в семье крестьян Калиновых подросла старшая дочь Ефросинья. Хороша собой была девка, давно такой красавицы в деревне не появлялось. Деревенские парни сразу стали за ней увиваться, захаживали и из других деревень бойкие молодцы поглядеть на Калинову дочку.
          Почему так получилось, Бог весть, а только сама Ефросинья еще девочкой отдала свое сердце синеглазому кузнецу. Вышло это вот как. Как-то пошли деревенские девчонки в лес по ягоды, и Ефросиньюшка среди них была. В лесу неожиданно наскочили они на кузнеца. Девчонки перепугались и разбежались, кто куда, одна Ефросинья так обмерла со страху, что осталась стоять на тропинке.
          Между тем кузнец оказался вовсе не таким страшным. Остановившись перед девочкой, он успокоил ее добрыми словами. Тут она увидала, как красив кузнец, смутилась, прикрылась рукавом, да не вытерпела – снова глядеть на него стала.
          Ефросинья уже тогда была собой хороша, и у Ивана-кузнеца вдруг будто сдавило сердце, смотрел он на девочку и не мог наглядеться.
          Больше они наедине не виделись, а только чувство, возникшее между ними, от этого не только не пропало, но наоборот – сильнее стало и окрепло. Так получилось, что когда Ефросинья превратилась в девушку, они с кузнецом уже любили друг друга.
          Они стали тайно встречаться. Иван-кузнец не решался прямо посвататься к дочке Калиновых. Хотя по деревенским меркам он был из богатых, все одно он был тут чужой. Иван боялся, что не отдадут за него дочку Калиновы. Будь Ефросинья не так хороша собой, может, дело и сладилось бы, а так – не было у родителей опаски, что дочка в девках засидится.
          Да в деревне долго тайну не утаишь, прознали и про то, что Ефросинья тайком встречается с кузнецом. Больно поучили дома за это неразумную дочь, но разве с любящим сердцем сладишь!

          В двух верстах за деревней, по другую сторону деревни от кузни, стоял у дороги питейный дом. Помимо хозяйской половины, состоял он из обширной комнаты, в которой продавали вино (она же и лавка с товарами), была там и комната для богатых проезжих. Владел всем этим молодой кабатчик Фрол – сын того самого убитого кабатчика, который, будучи заложным покойником, несколько лет тому назад невольно поспособствовал бегству Евдокии и Ивана-кузнеца.
          Сделавшись полновластным хозяином питейного дома, Фрол стал подумывать о женитьбе. Был он худощав, черноволос, лицом не дурен, но нрава был скверного. Заносчивый, считавший себя местным богачом, он хотел себе невесту не простую, а такую девку, о красоте которой молва бы шла, да чтобы была из людей зажиточных, с которыми не стыдно породниться. Но пойди сыщи такую невесту! Вот и получилось, что к тому лету, как вышла в девки Ефросинья, Фрол еще не был женат. Зато его желание получить такую жену, чтобы ему завидовали, а он был бы над нею полновластным хозяином, только пуще стало.
          Ефросинья конечно была ему не ровня, но разговоры о красоте девки смутили душу кабатчика. Отправился как-то и он на гулянье в деревню – самолично посмотреть, так ли хороша девка, как про нее говорят. Увидел Ефросинью, и пропал.
          В недолгом времени посватался он к Ефросинье Калиновой, не посмотрел на то, что не ровня ему. Ничего, – рассудил охваченный страстью кабатчик. – Тем больше любить да бояться меня будет.
          Фрол для любой деревенской семьи был жених завидный, отказа не ждал, да вышло вдруг не по его. Надо прямо сказать, что у Калиновых душа к молодому кабатчику не лежала. Старшую дочку-красавицу, первого своего ребенка, они любили, боялись, что за кабатчиком она пропадет, его заносчивый нрав был известен. Но и отказать нельзя было. Куда им идти против богатого кабатчика. Да и мало ли – вдруг и правда люба ему Ефросинья, вдруг и правда из крепости, как сказывал, выкупит себя и свою семью. Будет тогда их Ефросиньюшка вольной. И дети ее будут вольными. Знали ведь Калиновы и то, что крепко разжился отец Фрола на винной торговле.
          Свахе, присланной Фролом, Калиновы пока ответили уклончиво, но в душе решили дать согласие завидному жениху. Однако тут они натолкнулись на препятствие совсем неожиданное. Ефросинья, узнав об уготованной ей участи, вышла из родительской воли и, заливаясь слезами, объявила, что за Фрола не пойдет, а лучше руки на себя наложит. Как ни учил отец плетью непокорную дочь, как ни стыдила ее мать, а сделать ничего не могли. Ефросинья от своего не отступалась, плакала и просила отца-мать не погубить ее молодую душу. Пришлось им жениху отказать, рискуя нажить сильного врага и вызвать злые сплетни в деревне. Уж больно любили Калиновы свою старшую дочь.
          От такого позора страсть Фрола не только не прошла, но распалилась пуще прежнего. Узнал он и врага своего, которому от девки отказа не было. Возненавидел он Ивана-кузнеца люто, и было за что: сам он был черен, а кузнец голубоглаз и светло-рус, сам он был худосочен, а кузнец – первый силач в округе.
          Получившая неожиданный отпор страсть, позор отказа, ненависть к более удачливому чужаку соединились в душе Фрола в страшную смесь. Решил он, что волей-неволей, а все одно девка его будет. Опозорю, а порченая никуда не денется.
          На черное дело подговорил он двух своих работников, даже посулил им денег. Те выследили для него место в лесу, где встречались Иван-кузнец и Ефросинья. Туда и пошли они тайком ввечеру, чтобы подстеречь Ефросинью, когда та расстанется с кузнецом.
          Фрол не утерпел и подкрался к поляне, чтобы посмотреть, чем занимаются кузнец с девкой. Черную душу Фрола удивило, что кузнец с девкой вместо того, чтобы заняться непотребством, только сидят, взявшись за руки, на поваленном дереве, да тихо разговаривают. Это хорошо, – с удовольствием подумал он. – Может, увалень кузнец и не попортил еще девку. Сполна, значит, мне достанется.
          Видно, эти мысли так распалили Фрола, что он поторопился со своими подручниками. Иван-кузнец еще не успел отойти достаточно далеко, когда они напали на Ефросинью. Услышав крик своей любой, Иван-кузнец бросился к ней прямиком через лес. Кровь горячо прилила к его лицу, шумным стало дыхание, он не замечал хлеставшие его ветки.
          Между тем девушка отчаянно сопротивлялась насильникам, но против троих мужиков не сладишь. Повалили ее и двое насели на руки, прижали к земле. С ужасом смотрела она на ненавистного Фрола, стоявшего над ней.
          Черная душа Фрола и тут проявилась (на этот раз, как оказалось, к счастью для Ефросиньи): он сначала постоял, глядя на жертву, ухмыляясь и упиваясь своей властью над ней. Чувствовал: так для нее еще хуже будет. Только потом стал медленно распускать кушак.
          Но тут в лесу послышался треск – это возвращался кузнец. Оба подручника Фрола перепугались насмерть, девушку бросили и пустились наутек. Лицо Фрола налилось кровью, зубы вдавились друг в друга от ярости, но он только и сделал, что затянул обратно кушак, ударил ногой ускользнувшую жертву и, подвывая в голос, пустился бежать следом за своими подручными – понял: убьет его кузнец.
          Узнав от Фросюшки, что случилось, Иван-кузнец хотел было бежать за обидчиками, но девушка была как не в себе: плакала, не отпускала его руки, и кузнец не решился оставить ее. Уже смеркалось. Иван-кузнец на этот раз отвел девушку к себе в кузню. Там она немного успокоилась, и ему удалось уговорить ее воротиться домой. Уже не думая о том, что их могут увидеть, Иван-кузнец проводил Ефросинью до самого двора Калиновых.
          Фрол же от своей неудачи совсем разум потерял. Он уже держал в своих руках добычу и вдруг, ничего не достигнув, сам едва не превратился в преследуемую дичь. Злоба так застила ему очи, что он решил: пусть не мне, так и не кузнецу же достанется девка. Моей воле не покорились, так найдется воля, которой вы покоритесь.
          Как раз за несколько дней до того приехал в свою усадьбу на осенние охоты боярин Гаврила Димитриевич Туров. Фрол знал: охоч пожилой боярин до пригожих свежих девок, и решил предать ему Ефросинью. От боярина не уйдет, как от него.
          И сладко стало черной душе от мысли, как будет уничтожен ненавистный ему кузнец. О том, что вместе с кузнецом будет уничтожена и Ефросинья, Фрол теперь думал как о Божьем покарании за строптивость, за то, что пошла против воли родителей и противу всего установленного порядка жизни, за то, что связалась с колдуном.
          Слыхал Фрол и про давнюю историю, произошедшую между боярином и колдуньей. С полслова и на расстоянии понимают друг друга черные души. Фрол решил наговорить на Ивана-кузнеца, что это он тогда помог уйти от погони колдунье. Что давно водится кузнец с нечистой силой. А чтобы вранье его вернее вышло – решил сказать, мол, знает кузнец колдун, где зарыты в лесу тайные клады, полные золотых монет. Якобы, подпил как-то кузнец в его кабаке, да и проболтался ему, Фролу. Знал кабатчик и про то, что очень охоч боярин до золота – может и поболе, чем до девок и кровавых потех.
          Хотя и страшно было явиться на двор к лютому боярину, Фрол решил немедля ехать к нему, несмотря на ночь. Перед отъездом он не удержался, повел себя в своем кабаке, как бы могучий боярин, осыпая угрозами и поношениями безродного кузнеца и его распутную девку.
          Ярость до того затуманила голову Фрола, что понемногу он совершенно уверился в том, что кузнец колдун. Как он узнал, что они поймали девку? И приворожил он ее, не иначе. Прежде ведь девки всегда кузнеца стороной обходили. Теперь Фролу было понятно, почему ждал его в доме Калиновых отказ. Кузнец посулил им много денег из своих тайных лесных кладов, а если ослушаются, пригрозил со света сжить колдовскими заговорами. Небось, и девке золота посулил. Калинов мужик хитрый. Небось, узнав про кузнецово золото, сам стал со своей бабой к нему девку подсылать. Все стало понятно Фролу, как ехал он той ночью в боярскую усадьбу. Только и успевал креститься да чураться.
          Немудрено, что когда утром кабатчика допустили к владетельному боярину, он упал к нему в ноги и поведал про красоту Ефросиньи и тайные клады колдуна кузнеца так правдиво, что Гаврила Димитриевич решил немедля сам ехать в деревню на потеху, суд и расправу. Несмотря на то, что прошло уже несколько лет после той неудачной охоты, когда ушла от его травли болотная ведьма, где-то в углу души боярина продолжала гнездиться неутоленная злоба на злополучную деревню, в которой привечали колдунью.
          Девку себе возьму, коли так хороша, как кабатчик врет. А кузнеца – в пытку, пока не скажет, где клады прячет, и ведьму не выдаст, – решил Гаврила Димитриевич и широко перекрестился.

          Проводив Ефросинью, Иван-кузнец пошел в питейный дом, чтобы расправиться с обидчиком, но по дороге неожиданно встретил Евдокию, которая быстро шла ему навстречу.
          – Беда, молодец, – остановив его, сказала она. – Пойдем в твою кузню, разговор у меня к тебе есть.
          Евдокия молча, не оглядываясь, пошла стороной от деревни, а Иван-кузнец сам не заметил, как пошел за ней следом. Так шли они до самой кузни. Уже стемнело. У кузни Евдокия оглянулась по сторонам и только потом неслышной тенью прислонилась к стене, ожидая, чтобы кузнец первым вошел в свой дом. Не спрашивая разрешения, Евдокия вошла за ним следом. Иван-кузнец зажег свечу.
          – Беда, молодец, – повторила Евдокия. – Была я сейчас у Матреши Кудлатой, у их коровы молоко пропало, я полечила ее...
          А Матрена Кудлатая была женой одного из работников кабатчика. Когда Евдокия заговаривала корову, мужик Матрены как раз воротился домой. Про то, что ходил с хозяином в лес, он умолчал, да проговорился, как Фрол только что грозился в кабаке донести боярину на колдуна кузнеца, приворожившего Калинову Фроську.
          Матрена разболтала про это Евдокии. Та только головой покивала, мол, много всякого люди говорят, взяла, что дали за корову, и пошла со двора. Прежде чем возвращаться в лес, она разузнала, что Фрол, несмотря на ночь, поехал в усадьбу боярина. Побежала искать кузнеца, ан он сам к ней навстречу идет.
          Когда Евдокия рассказала все это Ивану-кузнецу, тот опустил голову, обхватил ее руками, да так и застыл – не знал, как быть. От боярина Ефросинью не спрячешь, и самому теперь головы не сносить. Встретил бы проклятого Фрола, может, и убил бы, но теперь куда – не угонишь.
          Тут почувствовал он на своей руке руку Евдокии.
          – Ну, полно горе горевать, пора и думу думать. Помнишь, Иван, сказала я тебе, что за все твое добро отслужу тебе особо? – Евдокия встала перед ним и низко поклонилась. – Есть на земле заветное место. Тому, кто поселится на нем, ни князья, ни бояре, ни лихие люди, ни болезни, ни лесные духи не страшны. Будет век жить – горя не знать, добра наживать, ни перед кем спину не гнуть. И детям своим то место оставит. Но за то, чтобы узнать, где то место, особая плата положена.
          – Говори, Евдокия, ради Ефросиньи я на все готов, – сказал Иван-кузнец.
          Тогда рассказала ему Евдокия про заветное место. Далеко оно было – на южной границе земель русских, в Слободском краю, на холмах в лесах. Но только там можно было навсегда ухорониться от людского зла.
          – Никем то место еще не займано. Не про меня оно: таких, как ты, да твоя любая ждет, – сказала Евдокия.
          Евдокия подробно описала Ивану-кузнецу приметы: как место искать, сняла со своей шеи мешочек с какими-то травами и дала Ивану, чтобы спрятал. Придя на то место, он должен сделать из трав отвар и выпить его, чтобы место ему открылось. И много другого, нужного рассказала ему про заветное место Евдокия.
          – Туда тебе и твоей любой бежать надо от лютого боярина, – сказала Евдокия. – Трудно будет дойти туда, да деваться вам некуда. Как доберетесь до Слободского края, как первую примету увидишь, ноги сами тебя на то место поведут. Поставите там дом и будете век жить в добре и здоровье.
          – Так мы и сделаем, – сказал Иван-кузнец. – Завтра на рассвете и побежим. Говори про условие.
          – А условие ты теперь должен исполнить такое: коли не дойдешь до заветного места, быть твоей душе не упокоенной, доколе не найдется человек, который сумеет с тобой заговорить и сам тебя про то заветное место спросит. Только когда найдется такой человек, и расскажешь ты ему все, как я тебе сейчас рассказала, упокоится твоя душа.
          Ивана-кузнеца такое условие не испугало. Гораздо страшнее казался боярин со своими дворовыми людьми. Где наша не пропадала! По слухам, многие бежали в вольный Слободской край от боярской лютости.
          – Спасибо тебе, Евдокия, век за тебя будем Бога молить, – сказал Иван-кузнец и поклонился Евдокии.
          – Помни об условии. По лесам хоронитесь, землю ешьте, а до места дойди, – сурово глядя в самую душу молодого кузнеца, сказала Евдокия. Встала и вышла, а он все сидел, словно зачарованный ее взглядом.
          Очнувшись, Иван-кузнец стал собираться в дальнюю дорогу. Положил в мешок еды побольше, кое-какую одежу, приготовил нож да топор, да огниво и лег спать.
          Перед рассветом Иван-кузнец проснулся, выпил на посошок чарку вина, плотно поел и пошел в условленное место ждать свою любушку. Любящие сердца чувствуют друг друга: подходя к месту свидания, Иван-кузнец увидел Ефросинью, спешившую к нему навстречу. Обнялись они и тихо поцеловались, знали, что у каждого горестно на душе.
          Иван-кузнец рассказал Ефросинье о том, что задумал кабатчик. Бедная девушка ужаснулась, когда Иван упомянул о боярине, и сразу решилась бежать вместе с ним. Только попросилась сбегать домой – проститься с младшими сестрицами и братцем.
          Обернулась она быстро. Тем временем Иван-кузнец зашел в кузню за приготовленными в дорогу припасами. Еще не взошло солнце, а они уже шли лесными тропками к югу, держа путь в далекий вольный Слободской край.
          Шли целый день лесами да полями, минуя дороги. Заночевали в лесном овраге, разведя укромный костер и согрев им землю. В ту ночь стали они мужем и женой, дав друг другу обет перед Богом: Ефросинья – навеки быть верной женой Ивану, а Иван-кузнец – быть Ефросинье надежой и опорой, пока смерть не разлучит их.
          Но недолгим было их счастье.

          Приехав в деревню и не найдя ни обещанной девки, ни кузнеца, Гаврила Димитриевич по своему обычаю впал в лютый гнев. Первым делом страшно посек он злополучных родителей Ефросиньи, а заодно и доносчика кабатчика – за то, что мало таился и спугнул дичину.
          Под розгами Фрол, желая облегчить свою участь, наговорил на крестьян, что те по-прежнему зазывают к себе колдунью. Гаврила Димитриевич осерчал еще пуще и приказал сечь старосту и всех крестьян, к которым ходила проклятая ведьма.
          Утолив таким образом свой первый гнев, Гаврила Димитриевич пригрозил насмерть перепуганным крестьянам разорить и пожечь всю деревню, если станут и впредь укрывать колдунью. А коли явится, велел имать ее и тащить к нему на суд и расправу.
          Но Евдокия с того дня исчезла. Может, затаилась в своем доме среди болот, а может, и вовсе ушла из тех мест одной ей ведомыми тайными тропами.
          Затем Гаврила Димитриевич послал гонца обратно в усадьбу с приказом разослать по всем дорогам приметы беглых крепостных рабов его – кузнеца и девки. А коли объявятся, то имать их немедля, вязать и боярину Гавриле Димитриевичу Турову для учинения над беглыми рабами суда и расправы доставить. Сам же с отборной дворней пошел по следу беглых, велев ловчим держать пока собак на привязи.
          На четвертый день настигли они кузнеца и Ефросинью. Кровава и жестока была расправа, учиненная боярином прямо на месте поимки. Порванных псами, избитых, связали беглецов и повезли в боярскую усадьбу для дальнейшего дознания и потехи.
          Ефросинья после боярской расправы впала в беспамятство, стала заговариваться. Кузнец же переносил мучения стойко, молчал, только крепко стискивал зубы и кусал губы. Гаврила Димитриевич был очень на него зол: когда имали беглецов, кузнец задавил несколько дорогих собак, поломал не одного боярского холопа, а любимца боярина – гораздого на жестокие выдумки стольника Охрима – прибил насмерть. Охрим хрипел с разбитой грудью, изо рта его сочилась кровь. Не прожив и недели, он помер.
          Немногим дольше Охрима прожил и Иван-кузнец. Пытал боярин его страшно: огнем, каленым железом. Дознавался, где клады зарыл, куда бежать хотел, где живет его товарка колдунья. Но ничего не добились мучители от Ивана-кузнеца.
          В тот день, когда умер Охрим, осерчавший Гаврила Димитриевич приказал засечь кузнеца до смерти и бросить его труп в лесу на съедение диким зверям.
          Однако мир не без добрых людей. Нашлись люди, которые не убоялись боярского гнева, тайком прибрали тело кузнеца и свезли его в скидальницу. Хоть и чужой он был, а все Божий человек, и смерть принял мученическую. К таким убиенным жалостливо сердце простого русского человека.
          Немногим лучше была доля Ефросиньи. После того, что учинили над нею и над ее милым, ум Ефросиньи замутился. Вскоре Гаврила Димитриевич велел увезти ее с глаз долой обратно к родителям.
          Душа Ефросиньи как будто стремилась в последний раз соединиться с душой своего милого. Вскоре и ее тело отнесли в заложный дом и положили рядом с ее любым – синеглазым Иваном-кузнецом.
          Но и здесь злая судьба не дала им долго быть вместе. Пришел Семик, заложных покойников с крестным ходом снесли на болотный погост и похоронили, как повелось, в общей могиле. Упокоилась, наконец, душа мученицы Ефросиньи. Ушла в лучший мир, чтобы там, в покое и светлом смирении, дожидаться души своего мужа.

          Иная участь постигла Ивана-кузнеца. Как и предсказала Евдокия, душа его осталась одиноко блуждать в окрестностях деревни, доколе не исполнит взятого по условию обета. Не раз крестились в страхе прохожие, столкнувшись с ней на дороге у заброшенной кузни. Встречали ее также в лесу и у болота. Но больше всего времени проводил Иван-кузнец в скидальнице, где в последний раз была рядом с ним душа его любой Ефросиньи.
          Многое увидел с той поры Иван-кузнец.
          Видел он, как разрушилась его кузня, потому что не нашлось смельчака кузнеца, который решился бы поселиться в ней после того, что случилось с ее последним хозяином.
          Видел, как не вынесла Мать-земля окаянного кабатчика. Прошло пять лет, и Фрол был найден мертвым у дороги, как и его отец. Не минул и он скидальницы и болотного погоста. В деревнях поговаривали, крестясь, что кабатчика убил призрак кузнеца.
          Видел кузнец и как разобрали крестьяне стены заложного дома после указа Матушки Императрицы Екатерины Великой в 1776 году от Рождества Христова, коим предписала она все заложные дома, они же гноища, скидальницы и буйвища, истребить по всей Империи Российской. Однако подпольную яму оставили крестьяне и еще долго продолжали тайком сносить туда заложных покойников, закладывая их, как в старину, кольем и лишь слегка присыпая сверху землицей, чтобы могли они выйти при надобности, дожить свой недожитый век. Теперь уже без крестного хода, втихую хоронили их в Семик на болотном погосте.
          Видел кузнец, как постепенно заставили крестьян отказаться от древнего обычая, как стали они теперь далеко обходить заложную яму, боясь обитавшего там призрака, как перестали пользоваться погостом на болотах. Но и тогда еще бывали случаи, когда выкапывали люди из могил молодых покойников, умерших насильственной смертью, если случалась сильная засуха, грозившая голодом бедным крестьянам.
          До самой революции и даже некоторое время после нее передавалось в окрестных деревнях предание об Иване-кузнеце, Ефросинье и болотной колдунье. Суеверно понизив голос, рассказывали крестьяне, как в прежние времена призрак кузнеца бродил у дороги, где стояла когда-то его кузня, – искал свою милую. И замирало от жути сердце у слушателя. Нехорошее место в лесу, где сохранилась полузасыпанная заложная яма, по-прежнему старались обойти стороной, говорили, что там и поныне живет призрак.
          Только коллективизация, пришедшая в подмосковный район в конце двадцатых годов, решительно похоронила невежественные бредни темных крестьян. Болота были частично осушены еще до революции, теперь мелиорация продолжилась и под это дело уничтожили старый погост. Там, где стояла когда-то Иванова кузня, расположилось новое колхозное правление: лицом на дорогу, среди разросшейся колхозной усадьбы.
          Но уже коллективизированные крестьяне все равно упорно обходили стороной место, где сохранились остатки древней ямы. Даже колхозные коммунисты и комсомольцы, просвещенные идеями Ленина и Маркса, открыто насмехавшиеся над бессмысленными суевериями и не верившие ни в бога, ни в черта, на самом деле тоже старались держаться подальше от зачумленного места. Среди своих они объясняли это тем, что у ямы, якобы, можно подхватить заразу: якобы, в нее были когда-то свалены покойники, умершие от мора.
          Так вышло, что полузасыпанная заложная яма уцелела в вихре революционных преобразований.

          Велик был энтузиазм жадного до новой жизни молодого поколения в годы первой пятилетки. На рубеже тридцатых годов группа московских ученых-этнографов предложила создать для усиления атеистической пропаганды музей язычества и славянских обрядов. Через этот музей они предполагали убедительно разъяснить трудящимся исконную чуждость крестьянству и мастеровому люду умозрительно-идеалистической религии христианства, навязанной простому люду эксплуататорами князьями и боярами. Научно показать связь старинных славянских обрядов с естественным ходом материальной природы на Земле, по сути – с историческим материализмом.
          Это звучало актуально. Большие массы советского населения все еще пребывали в религиозной темноте, одурманенные православными попами. Инициативу молодых коммунистических ученых на первых порах поддержали и выделили средства на организацию экспедиций с целью сбора исторического материала для будущего музея.
          В первый же летний сезон каникул и полевой практики молодые энтузиасты разъехались по медвежьим углам Подмосковья – искать археологические следы славянских обрядов. Тогда-то и узнали они от колхозных комсомольцев о старой ямище.
          Рассказывая о ней, комсомольцы посмеивались, хорохорясь перед учеными гостями из Москвы. Но как дошло до дела – идти показывать яму – сразу спали с лица, вспомнив о призраке. Дело было вечером, солнце уже село и вот-вот должно было начать смеркаться. Предложили было москвичам подождать до утра, но нетерпеливые гости и слышать об этом не хотели. Слово – не воробей, вылетело – не поймаешь. Пришлось колхозным комсомольцам идти показывать яму.
          Чтобы подбодрить друг друга, хозяева повели ученых к яме всей ячейкой. Честно говоря, в глубине души каждый из колхозных комсомольцев уже не рад был, что насмешливым разговором потревожил память далеких предков. Пронеси, Господи, – мысленно говорили они вместо того, чтобы произнести какую-нибудь убедительную цитату из Маркса. У самой ямы двое-трое из них украдкой незаметно перекрестились.
          Москвичи же, заметив, как посмурнели деревенские активисты, стали посмеиваться и шутить над ними. Говорили, что если появится призрак, то они привезут сюда электрический контур и запишут его на радиоволны.
          Полузасыпанная яма с сохранившимися остатками гнилого колья и следами фундамента заложного дома вызвала у работников науки полный восторг. Они тут же стали наскоро делать зарисовки и примерять к яме свои теоретические познания. Понемногу отошли и колхозники. Никакого призрака у ямы не оказалось, хотя уже заметно стемнело. Нетронутый лес вокруг ямы был чуден и тих теплым летним вечером. Звенели комары.
          Молодость взяла свое. Обратно в усадьбу возвращались громко и весело. Колхозные комсомольцы, гордые своим подвигом, шутили и смеялись в сгустившейся темноте не хуже московских.
          Через несколько дней в колхоз приехала из Москвы постоянная экспедиция для организации филиала будущего музея. Ученые привезли рисунки и чертежи, по которым с помощью колхозной молодежи начали восстанавливать славянский заложный дом.
          Предполагалось расчистить место пошире и рядом с заложным домом вырыть еще отдельную заложную яму. Организаторы рассчитывали поместить в подпол заложного дома скелеты или даже макеты заложных покойников для наиболее наглядной демонстрации экскурсантам. Точно так же хотели устроить и заложную яму, прикрыв ее кольем лишь частично: чтобы желающие могли видеть на дне ямы искусно изготовленные муляжи убиенных.
          Но до ямы и скелетов-муляжей дело не дошло. Успели только поставить дом без окон, с дощатым полом, подпольем и местом для экскурсионных групп.
          Сработали на совесть. Сомневающееся в отсутствии Бога население Советского Союза предполагалось охватить экскурсиями быстро, за несколько лет. Однако строители полагали, что потом в заложный дом начнут водить приезжих иностранцев, пропагандируя им атеизм и материализм, вплоть до победы всемирного коммунизма.
          Да вышло по-другому. Идею создания музея язычества вдруг признали вредоносной, а инициаторов – прямыми вредителями социалистического колхозного строительства. Решили, что замаскировавшиеся под молодых ученых враги Советской власти хотят таким путем ввергнуть грамотное колхозное крестьянство в пучину мистики и мракобесия. Отвлечь сельского труженика от истинно научного объяснения сельскохозяйственных и погодных явлений природы. Под видом истории пропагандировать колхозникам антинаучные приметы и веру в загробную жизнь. (Что было уже прямой проповедью христианского Бога).
          Всем стало очевидно, что истинной целью этих лжеученых было подточить изнутри народившийся светлый колхозный строй.
          Часть молодых этнографов публично покаялась и стала клеймить дохристианские религиозные заблуждения, другие сгинули невесть куда. Колхозные активисты дружно показали, что они с самого начала были против музея и только через авторитет столичных ученых и постановление, которое те им предъявили, вынуждены были оказывать им помощь.
          Колхозникам приказали музейное строение разобрать и пустить на коллективное строительство, яму засыпать. Но когда начальник, производивший дознание, уехал, дело не сладилось. Вроде как и пошли к заново выстроенному дому без окон с топорами да с крючьями, хотели даже трактором зацепить, но тут неожиданно появился древний призрак. Он грозно стенал, жаловался на судьбу и такого нагнал страху на колхозников, что те бежали обратно в усадьбу.
          С того дня колхозники, включая председателя, правление и всю партячейку, дружно замолчали о лесном строении. Московское начальство с проверкой не приехало, началась зима, а там советская жизнь припустила таким галопом, что о неисполненном приказе и думать забыли.
          Призраком, напугавшим колхозников, была неупокоенная душа Ивана-кузнеца. Так и бродил он уже который век возле остатков скидальницы. Давно сгинула его кузня, сгинул после последнего осушения погост, где упокоилась его Ефросинья, осталось нетронутым только это последнее место, милое душе кузнеца.
          Когда у бывшей скидальницы появились шумные люди, Иван-кузнец сперва рассердился, что те нарушают покой его последнего пристанища. Однако спешить ему было некуда, он решил поначалу присмотреться, кто такие, а уж потом призвать пришлых к подобающему отношению. Но люди принялись восстанавливать заложный дом – почти такой же, как прежде, – и Иван-кузнец решил им не мешать. Он подумал, что люди делают благое дело: опять начнут складывать сюда до срока умерших, будет с кем пообщаться. Может быть, и погост восстановят на прежнем месте, и болота наполнят. С едой, а особенно с питьем у Ивана-кузнеца стало в последние годы совсем плохо. От системы орошения речка обмелела и превратилась в ручеек, болота и вовсе исчезли. Приходилось покидать обжитое место и пить из прорытых каналов, без всякого уважения к себе. А выпить всю воду из оросительной системы, чтобы засухой вразумить обезумевших крестьян, Ивану-кузнецу в одиночку было не под силу.
          Когда скидальница была восстановлена, неприкаянная душа Ивана-кузнеца охотно поселилась в ней. Но она осталась по-прежнему одинока. Люди вдруг опять куда-то сгинули, покойников не несли, погоста и болот на месте прежних не устроили. Унылое ожидание избавителя снова на долгие годы стало уделом Ивана-кузнеца.

ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРОШЛОГО

          Месяца за два до начала описываемых событий, когда Иван еще успешно торговал газетами в метро, а его матери еще не выдали зарплату, Братан вел свою "Вольво" по подмосковной дороге.
          Была зима, конец февраля, около двух часов дня. Братан ездил в Клин на деловую встречу, отзвонился хозяину о результатах и теперь был волен в своих делах. Он рассчитывал прошвырнуться по своему участку в Москве, поужинать и вечером вернуться в подмосковный дом, чтобы расслабиться и оттянуться с сестрицей Алиной – красивой пятнадцатилетней телкой, пару недель назад попавшей в "Светлое братство" со школьной скамьи. Юную москвичку уже успели подсадить на иглу, хозяин пропустил ее через себя и предложил Братану. Братану не нравилась эта практика, но приходилось мириться. Время сразу брать себе понравившихся сестер еще не пришло.
          Память у Братана была цепкая – он сразу узнал бомжистого испитого мужика, стоявшего на автобусной остановке. А ведь прошло уже лет пятнадцать с тех пор, как он видел его в последний раз. Вдобавок мужик был теперь без руки – один рукав его поношенного грязного пальто (явно с чужого плеча) был засунут в карман.
          Братан затормозил, сдал назад, остановил машину напротив мужика, потянулся через сидение, открыл дверцу и громко сказал:
          – Здорово, Серега! Садись, подвезу.
          Мужик, сперва проявивший вялый интерес к подъехавшей дорогой тачке, встрепенулся, поглядел по сторонам. Убедившись, что другого Сереги на остановке нет, и обращаются именно к нему, неуверенно подошел к машине, наклонился. Из машины на него смотрел, широко улыбаясь, шикарно одетый черноволосый мужик.
          – Че, Штырь, не узнаешь Братана? – веселым голосом спросил хозяин крутой машины.
          Давнишняя собственная кличка оживила слабые мозговые клетки Сереги. Он вдруг припомнил, что и впрямь был когда-то какой-то наглый шкетенок, которого он то ли учил воровать, то ли просто отбирал у него деньги. Наверное, отбирал, вот, блин! Их ведь тогда целая свора была. На участке, который шестнадцатилетний Серега-Штырь считал своим.
          На какое-то время воспоминание закрыло и дорогую тачку, и крутого мужика, и самого теперешнего Серегу. Хорошо он тогда жил! Обирал такую же безродную, как он сам, мелкоту, попрошайничавшую и подворовывавшую на московских улицах, отстегивал кому положено, и себе оставалось. Был он тогда об обеих руках, при выпивке, а сколько бездомных сучек перетрахал! И нещадно, с удовольствием бил за утаивание денег непокорных пацанов.
          Все это возникло откуда-то и пропало в напрягшемся мозгу Сереги. Будь он сейчас под кайфом, решил бы, что тачка и мужик привиделись ему с пьяных глаз. Не может же, в самом деле, тот бездомный наглый щенок быть вот этим крутым мужиком в дорогой тачке!
          Но Серега был трезв и очень этим мучился. Поэтому все заслонила перспектива выпросить у богатого мужика на бутылку.
          – Братанок, ты, что ли? – осторожно, заискивающе спросил он, нагнувшись еще ниже, чтобы лучше следить за лицом мужика.
          – А-то, дружбан! Садись, не стесняйся, – хлопнул Братан рукой по сиденью. – Вспомним трудное детство.
          В отличие от Сереги-Штыря, Братан отлично помнил то, что было пятнадцать лет тому назад. Потому и выловил стоявшего на остановке гада рассеянным боковым зрением. Маленькие бездомные ненавидели его тогда так же сильно, как и боялись. Гад умело заставал их врасплох, обыскивал и жестоко бил, если находил спрятанные деньги. Или наоборот – не находил тех денег, которые они выпросили, не подозревая, что он за ними следит, и уже успели потратить.
          Братан сразу решил не спешить: постепенно, со вкусом уплатить свой долг этому – самому страшному когда-то для него и его бездомных ровесников – человеку.
          – Спрыснуть бы надо встречу, – видя колебания Сереги, безошибочно закинул удочку Братан. Отметил, как у того сразу загорелись глаза.
          От Сереги несло, как от обоссанного подъезда, но Братан и носом не повел, когда бомж, наконец, уселся на сиденье.
          – Ну, рассказывай, кореш, где живешь, чем дышишь? – спросил Братан.
          – Ну и дела, блин, – вместо ответа протянул Серега. – Твоя тачка?
          Тон его вдруг переменился: в нем появились свойские, чуть ли не покровительственные нотки. Глянув на Штыря, Братан подивился живучести былого рефлекса, перемкнувшегося вдруг в голове бомжары. Еще немного – и примется лапать грязной пятерней панель.
          Еще чего доброго считает, козел, что он меня уму-разуму учил, помог в люди выйти, – подумал Братан.
          – Ты где живешь-то, Серега? – снова спросил он. – Ничего, что я тебя по-прежнему, без отчества называю? Вид у тебя, дружбан, сам понимаешь, не очень презентабельный, в кабак, чего доброго, не пустят, а у меня дома чисто, жена... Да что тебе объяснять? Я потому и спрашиваю, что лучше бы нам к тебе поехать, отметить встречу. Бабок у меня навалом, возьмем водки, закусь. Маслины возьмем соленые, любишь маслины? Только никаких баб – ты да я.
          – А че, можно и ко мне, – решил расстараться ради водки Серега. – Только у меня, это...
          – Не боись, после нашего детства ты меня хрен чем удивишь, – хлопнул его по плечу Братан. – Говори, куда ехать.
          Братан тронул машину.
          – Я тут рядом живу, в леску, – сказал Серега.
          – Ладно. Сперва за водкой заедем, потом покажешь. Один живешь-то, не женился?
          – Не, блин, – заржал Серега. – Туда ни одна сука не пойдет. Дом у меня чумной, блин, его все за километр обходят...
          Он вдруг спохватился, что говорит не то, испуганно глянул на Братана, но тот спокойно вел машину.
          – Где руку-то оставил? По пьяни, небось? – участливо щелкнул пальцем по горлу Братан.
          Серега кивнул.           – Заснул, блин, возле дороги. Видно, рука на отлете лежала. А какой-то козел взял и переехал. Да я, блин, потом опять заснул. Очень бухой был. Пока подобрали, блин, пока в больницу отвезли... – он в сердцах махнул рукой. – Думал, вообще кончусь, долго болел, валялся. А ничего – выжил, – Серега заговорил почти эпически, давя на жалость. – Только руку, суки, отрезали.
          Он шевельнул культей пустой рукав, обращенный к хозяину тачки. Глаза его были полны жалости к своей мужественной судьбе.
          Доехали до деревни, Братан свернул к магазину на развилке, остановился, вышел из машины и через несколько минут вернулся с пакетом. В пакете были две бутылки дорогой водки, палка сухой колбасы, два батона, банка огурчиков, банка маслин и несколько банок рыбных консервов. Пакет Братан поставил между сиденьями – так, чтобы звякнули и показались бутылки. При виде такого добра Серега слегка ошалел от привалившего счастья.
          – Во, блин, – сипло засмеялся он, мотая головой и не решаясь залезть в пакет – посмотреть, что за водка.           – Ну все, дружбан, теперь руководи, куда ехать, – распорядился Братан.
          Сглатывая слюну, Серега принялся указывать дорогу. Доехали быстро. Братан шутил, вспоминал незабвенное уличное детство, захохотал, когда Серега сострил, поощрив его тем самым острить еще.
          Они въехали в лесок и почти сразу же свернули на какую-то неезженную, едва угадывавшуюся боковую дорогу. Но скандинавская машина выдержала испытание. Приехали к какой-то пустоши. Метрах в пятидесяти от дороги виднелся старый деревянный дом: очень странный, без окон, хотя это был именно дом, а не сарай.
          – Туда, что ли? – внимательно глядя на дом, спросил Братан. – Слушай, дружбан, ты что-то про чумное место говорил...
          – Да не, нормально тут все. Какое, блин, чумное, – забеспокоился Серега.
          – Нет, брат, в натуре. Мне просто интересно, – подхватив пакет, Братан вышел из машины, чтобы успокоить бомжару.
          Подъехать к дому было невозможно, к нему вела только узенькая, натоптанная Серегой тропинка – одинокая посреди снежной целины. Лишь когда они подошли к необычному дому, настроение у Сереги поднялось до такой ноты, что он, наконец, разговорился.
          – Видишь, никто, блин, не ходит, только я. Боятся, суки. Чумное место. Я уже два года тут, блин, живу. Подвалило. Я их, сук, грожусь проклясть. Они, блин, и дают, чтобы отвязался. Дом-то, блин, заговоренный. Скит тут какой-то был. Ты мне не поверишь ни хрена, а тут настоящий призрак, блин, живет.
          – Ни хрена себе! – поразился Братан. – Как же ты тут ночевать не боишься?
          – А хрена мне бояться? – распахнул дверь в свое владение Серега. – Я ж думал, он, блин, мне по пьяни мерещится, как поселился! – Серега захохотал. – Пока, блин, разобрался...
          Братан с интересом осмотрел внутренность дома. Чтобы было не так темно, в старой дощатой стене, выходившей к лесу, была проделана дыра возле пола. Дыра была закрыта двумя кусками стекла, очевидно, подобранными на ближайшей свалке. В дыру же была выведена длинная труба, тянувшаяся откуда-то снизу. Наверное, еще до Штыря здесь кто-то бомжевал, хотя кто его знает, однорукого. Он здесь уже два года живет, по его словам. Может, хозяйственным стал? У бомжей это бывает.
          Крыша была высокой, поэтому зимовал бомжара в необычном подполе, занимавшем примерно две трети дома. Дом вообще строили странно: пол не довели до стены, а вниз сбоку пустили деревянную лестницу с перилами. В то же время, в полу был большой люк, закрытый деревянной крышкой, хотя подпол со стороны лестницы изначально был открыт. Это уже потом бомжи или Серега отгородили его досками, фанерой и картоном, заделав щели тряпьем. Таким образом получилась подвальная комната, которую зимой можно было обогреть.
          Вход в подпол загораживала самодельная дверь, которую бомж привычно отодвинул, помогая себе ногой. И посторонился, гостеприимно пропуская богатого мужика вперед. Пригнув голову, Братан зашел в подпол.
          Пол подполья, очевидно земляной, бомжара замостил обрезками досок, кусками ДСП, фанеры, картоном. Посередине комнаты стоял низкий стол, наверное, с подпиленными ножками, около которого вместо стула стоял перевернутый ящик. Пара тумбочек, картонные коробки и ящики составляли всю мебель Сереги. У стены – железная печка, видимо, тоже притащенная со свалки. Всё это смутно проступало в слабом свете, проникавшем сквозь щели пола-потолка и через отверстие двери.
          Застенчиво протиснувшись мимо Братана в свое жилище, Серега зажег на столе керосиновую лампу, от которой в подполе стало довольно светло. Интерьер украсился еще лежанкой, состоящей из нескольких матрацев, старых одеял и кучи тряпья, и фотографиями баб на стенах, выдранными из журналов.
          Братан приятно удивился тому, что бомжара умудрился до сих пор себя не спалить. Лучше не тянуть с ним, – подумал он. – А жаль.
          – Да, блин, неплохо ты тут устроился, – сказал Братан.
          – А-то ж, – Серега подтащил к столу еще один ящик – для гостя и стоял, переминаясь, не решаясь сесть, нетерпеливо ожидая выпивки.
          Братан продолжал стоять у входа, слегка пригнувшись из-за низкого потолка. В жизни мало что случайно. Он чувствовал: место не простое. И судя по тому, что говорит этот вонючий козел, – ничье. Значит, его – Братана – ждало.
          Наконец, Братан прошел к столу, уселся на ящик, выставил на стол одну бутылку "Немировской", достал из пакета пачку салфеток, несколько штук развернул на столе, выложил закуску. Кроме лампы, на столе стояли: большая грязная миска, стакан бомжа, лежали ложка, вилка и нож. Серега тоже уселся на ящик, не отрывая глаз от бутылки. Жажда властно томила его.
          – Ты бы, блин, хоть печку затопил, – сказал ему Братан, но Серега как бы не услышал.
          – Консервный нож у тебя найдется? – продолжал тянуть время Братан.
          – Есть.
          Серега неохотно поднялся, полез в одну из тумбочек, вернулся, протянул мужику в дорогом пальто древний консервный нож с деревянной ручкой, но тот не взял нож. Откашлявшись в руку (по большей части – на нож), Серега положил консервный нож на стол и снова сел на ящик. Братан взялся было за бутылку, но, вдруг о чем-то вспомнив, поставил ее на место. Порывшись в пакете, вынул пластиковый стаканчик, не торопясь, нашел ему место на столе и только после этого отвернул пробку и налил: сначала себе, потом – Сереге.
          – Ну, давай, за встречу.
          Братан поднял стакан, словно намеревался чокнуться, но протянуть его к стакану бомжа медлил. Знал: Серега опять оробел, без чоканья не выпьет, побоится сделать не так, как положено. Он насмешливо смотрел на едва сдерживающегося бомжа. Бедолага трепетал, как застигнутый поносом у закрытой двери туалета, рука его подергивалась вверх-вниз.
          – Спасибо, кореш, – облизнул губы Серега, не понимая затянувшейся паузы.
          Братан слегка шевельнул стаканом. Серега тут же несмело потянулся к нему своим граненым, и Братан наконец соблаговолил – приподнял свой стаканчик и, не чокаясь, выпил.
          Серега опрокинул сто грамм мгновенно, как спринтер, вылетевший из стартовых колодок.
          – Ух, хороша! – не удержался он от комментария. – Ты что, теперь каждый день такую водку пьешь?
          – Нет, не каждый, – честно признался Братан. – Ты печь топить будешь, хозяин?
          Серега, сразу все вспомнив, метнулся налаживать печь. В углу у него был свален украденный где-то уголь.
          Братан с удовлетворением отметил, что алкаш еще соображает: возле печи оставил земляной пол неприкрытым. Подняв голову, Братан внимательно осмотрел люк в потолке. Здесь прежде была лестница, – понял он. Наверное, на дрова пустил бомжара. Вынув из кармана универсальный нож, Братан нарезал колбасу, открыл консервы. Он с удивлением заметил, что мысли его заняты вовсе не судьбой гада, – их целиком захватили необычный дом, больше всего похожий на славянское буйвище, и рассказ бомжа о посещавшем его призраке. Только странно было, что дом сохранился, – значит, поставлен не так давно, уже при советской власти. Кто же это здесь при Советах буйвище устраивал?
          Сложив консервный нож, Братан открыл вилку, подцепил огурчик, плеснул себе еще немного водки, выпил, закусил. Отправив в рот пару маслин, отломил кусок батона, положил себе на салфетку несколько кружков колбасы, начал неторопливо есть.
          Между тем Серега затопил печь. Угля накидал побольше – расстарался, памятуя о второй бутылке, все еще скрытой в пакете. Подпольная комната стала наполняться теплом.
          Братан расстегнул пальто, налил за старание Сереге еще полстакана, плеснул себе чуть, подмигнул бомжу:
          – Ну, давай, без церемоний.
          – Ух, хороша, блондиночка, – совсем поправился Серега.
          Вот отброс, падла, – усмехнулся Братан. – Пьет в доме с призраком и не крестится.
          – Водка, блин, – она лучше любой бабы, – философски изрек Серега, неряшливо накладывая себе в миску консервы и колбасу. Но неподатливую, норовящую сорваться с вилки колбасу все-таки цеплял вилкой, а не брал рукой. Жадно зачавкал.
          – Эй, друган, а вода у тебя есть? – спросил вдруг Братан.
          – Должна быть в кастрюле.
          Рыгнув, Серега поднял глаза от жратвы. Взгляд богатого мужика опять требовал от него чего-то непонятного.
          – Да на хрен вода, когда водка есть? – сострил он, отстраняясь от муторного взгляда гостя.
          – Ты, блин, давай, посмотри, – убедительно сказал Братан.
          Недовольно поднявшись, Серега подошел к большой суповой кастрюле, опустил в нее руку, постучал грязными костяшками. Послышался звук лопающегося ледка.
          – Тебе кружкой или всю тащить? – спросил Серега.
          – Кружку неси, полную, да сполосни сперва, чтобы чистая была. Только сам в воду грязной рукой не лазь!
          – Да че я, блин, не понимаю, – показал гордость Серега.
          Он беспрекословно, старательно повиновался. Присутствие Братана томило его. В голове его опять двоилось: он не мог совместить богатого мужика в расстегнутом шикарном пальто, поившего его дорогой водкой, с каким-то давним сволочным пацаном, к которому поднялась вдруг в его душе лютая ненависть.
          К удивлению Сереги, взяв у него кружку с водой, Братан осторожно опустил ее под стол и поставил там на картон.
          – Тарелка еще нужна, есть у тебя? – повелительно спросил Братан.
          Послушно потыкавшись, Серега нашел тарелку с отбитым краем, показал ее Братану.
          – Сойдет, помой ее, – распорядился Братан. – Да хорошо мой! Можешь даже руку в воду сунуть.
          Братан вытер мокрую тарелку салфеткой, отломил кусочек хлеба, положил на тарелку, добавил пару кусочков колбасы и поставил угощение под стол – рядом с кружкой.
          – Ты чего? – вылупил глаза Серега.
          – Вот так, – наставительно сказал Братан. – Ты смотри, аккуратно там своими ногами!
          Он налил Сереге водки в качестве поощрения, но на этот раз бомж не сразу схватился за стакан. Прежде чем сесть на свой ящик, Серега еще раз заглянул под стол – будто хотел убедиться, что там и впрямь стоит кружка с водой и тарелка со жратвой. Только после этого, хмыкнув что-то неразборчивое, он сел к столу и взял стакан.
          – Ну, давай, за детство незабвенное! – поднял стакан Братан.
          – Да, блин, – ухмыльнулся Серега.
          Выпили, стали закусывать.
          – Так что у тебя тут за призрак живет? – спросил Братан после паузы. – По ночам, что ли, ходит?
          – Угу, – неопрятно чавкая, кивнул Серега. – Чуть не каждую ночь тут ходит. Да мне что? Пусть себе, на хрен, ходит. А-то и днем.
          – Как ходит? Ты что, шаги слышишь?
          – Хрен там, шаги! Шаги – мало ли? Может, зашел кто. Он, блин, это, бормочет. И видел я его, на хрен. Синий, блин, будто без кишок. И как будто в кровище, только она, блин, у него тоже синяя. Я ж говорю, сначала думал: у меня, блин, горячка! Ни хрена, – бомж помотал над столом пальцем, перемазанным маслянистой заливкой.
          – Тут про него каждая сука знает. Боятся, блинья, к дому не подходят, – Серега довольно засмеялся, ото рта его полетели капельки слюны, частички пищи. – Думают, я долбанутый, на хрен, что тут живу. А мне че, жил же, на хрен, пока не сообразил, что он, блин, призрак, а не горячка. Так че мне, на хрен, дальше не жить? Ну, кину иногда в него чем, бывает...
          Серега рыгнул и широко зевнул, обдав Братана гнилым перегаром.
          – Эх, Братанок, – умильно вздохнул он, увидев, что гость достал вторую бутылку и сворачивает ей крышку.
          – Ты, Серега, не стесняйся, ешь маслины, – насыпая ему в миску маслины, сказал Братан и налил бомжу очередные полстакана. – Чего призрак-то бормочет?
          – А хрен его разберет, – Серега махнул сто грамм и отправил в рот полную ложку маслин.
          В подвале стало тепло и смрадно. Неужели я в детстве в такой вони ночевал? – подумал Братан. – А ведь было. Братан снял пальто, поискал глазами, куда бы положить, пристроил пальто на края большой картонной коробки. Подумал, что все равно придется отдать одежду в обработку от вшей. Да и для тачки надо бы что-нибудь придумать.
          Минут через пятнадцать Серега окончательно захмелел. Почти вся выпитая водка досталась ему. Братан выпил мало, грамм сто пятьдесят: за Серегино здоровье, чтобы не помер до срока. Время от времени бомжара принимался бормотать что-то невразумительное, состоящее по преимуществу из слов "блин" и "хрен". Добиться от него вразумительного ответа о речах призрака Братану так и не удалось. Налив бомжу еще полстакана, он решительно закрутил пробку и убрал бутылку в пакет.
          – Ладно, дружище, ты тут посиди пока, а я пойду посмотрю, как там моя тачка, – сказал Братан и вдруг, наклонившись к Сереге, крепко взял его за руку.
          – Ты смотри, про то, что я тут бываю, молчи. Сам знаешь: разговоры пойдут, еще тачку угонят, – он пристально смотрел Сереге в глаза. – Понравилось мне у тебя, часто заезжать буду. Посидеть, повспоминать, водки выпить.
          Отбросив руку бомжа, Братан так же неожиданно откинулся назад и расхохотался. Поднялся, взял пальто, пакет, наблюдая, как Серега судорожно шарит рукой по столу в поисках стакана. Наконец бомжара наткнулся на стакан, сжал его, но не выпил. Ишь, урод, даже протрезвел малость, – улыбнулся Братан.
          – Не боись, кореш, вернусь еще, – весело сказал он. – Подходящий ты себе дом выбрал.

          Выйдя на свежий воздух, Братан осмотрел дом. Дощатые стены почернели, доски казались очень старыми. Было странно, что они еще держатся, и даже крыша, судя по всему, не течет. У боковой стены завоняло: гад устроил себе здесь нужник. Братан обошел дом с другой стороны, оставляя цепочку следов на нетронутом снегу, потом вернулся к тропинке и пошел к машине.
          На полдороге он остановился, пожелтил слежавшийся снег. Застегнувшись, подошел к машине, осмотрелся, глянул на часы. Возьмет или нет? – думал он.
          Братан не стал садиться в машину. Вместо этого он прошелся пешком, осмотрев окрестности дома и дорогу впереди. Единственной тропинкой в леске была та, что протоптал напрямую бомжара. По дороге давно не ездили, может и вообще ни разу не проехали за всю зиму.
          Удовлетворившись осмотром, Братан вернулся к машине и от нее – по тропинке – к недостроенному буйвищу. Заглянув в подпольную комнату, он увидел, что бомжара спит, завалившись на лежанку у стены. Подойдя к столу, Братан нагнулся. Кружка лежала на боку, но мокрое пятно было невелико. Колбаса исчезла, от булки остались только крошки.
          Бросив взгляд по сторонам, Братан снова снял пальто и положил на коробку. Потом сел на свой ящик, снял галстук и положил его на пальто, расстегнул пиджак, жилет, сорочку. В вырезе майки открылась голая грудь.
          Братан поднял, широко разведя, руки – раскрытыми ладонями чуть вверх. Его дух постепенно собрался в сгусток подо лбом. Сконцентрировав послание, Братан медленно вывел его вовне – за пределы физического тела. "Я свой. Я пришел к тебе".
          Послание висело в подполе, пока Братан не почувствовал ответ. Тогда он вернул в себя свое, очистив подпол...

ДВА ИВАНА

          Мертвяк был таким, каким описал его Серега, но Братан увидел его намного яснее, чем бомж. Засохшие кровоподтеки, белесые глаза со зрачками, находящимися в ином мире. Только особое состояние позволило Братану ощутить внимательный взгляд этих пустых глаз.
          – Кто ты? – понял Братан вопрос обитателя неустроенного буйвища.
          – Иван, – передал Братан свое имя, едва заметно шевельнув губами. Интуиция властно повлекла его.
          – Я тоже Иван, – помедлив, отозвался мертвяк.
          – Спасибо, что принял хлеб-соль мой, – сказал Братан.
          – Почто пришел? Почто беспокоишь? – спросил мертвяк.
          На Братана дохнуло стариной. Нет, не в этом буйвище лежал первоначально убиенный. Что он убиенный и даже пытанный, сомнения не было – слишком красноречивы были его раны. Это была редкая удача.
          – Знания хочу, – сказал Братан.
          В следующее мгновение возник перед ним совсем иной подпол, несколько покойников в разной степени перехода лежало в нем. Возник и пропал, но Братан увидел.
          – Какого знания хочешь? – в интонации мертвяка появилась такая сила, что Братан невольно сжал пальцами край стола.
          – О тайной жизни знать хочу. Всё, что знаешь, дай и мне, – сказал Братан.
          Настала пауза. Кажется, ответ пришелся не по нраву мертвяку.
          – Будь по-твоему, – сказал он наконец. Сила пропала.
          – Тебе уже тяжко. Нельзя долго живому с нами быть. В другой раз приди, – сказал мертвяк.
          Мертвяк не исчез, но контакта больше не было. Братан теперь видел его смутно, наверное, так же, как алкаш, а может быть – и многие прежде, до него. Мертвяк повернулся и ушел наискось вверх – сквозь потолок-пол.
          Частое, сильное дыхание, гулкие удары пульса. Пот по всему телу и на лице. Протянув руку, Братан взял галстук, вытер лицо и грудь. Не выпуская из руки галстука, застегнулся. Вынув из пакета бутылку, поставил ее на стол – будет чем опохмелиться гаду. Галстук все еще был у него в руке. Взяв пальто, Братан сунул галстук в карман, оделся. Перед тем как уйти, подобрал доску от ящика, намочил ее в кастрюле с водой, по возможности пригасил угли в печке. Потушил лампу. Сразу стало темно. У стены храпел и вонял бомжара.
          Инстинктивно пригнувшись пониже, Братан вышел в открытую, недоделанную часть подполья. Прежде чем поставить на место дверь, мысленно попросил хозяина буйвища сохранить место от пожара. Поднявшись по лестнице, прошел по скрипучему полу, вышел наружу.
          Смеркалось. Братан зябко поежился. Он не спешил вернуться к машине. Стоял, чувствуя спиной дом.
          Судя по виду мертвяка, ему должно быть лет двести, может, и больше. За это время он мог многое узнать о потусторонней тайной жизни.
          Место должно иметь защиту, – подумал Братан.
          В последний год Братан все более отчетливо чувствовал желание начать делать самостоятельные, неподконтрольные хозяину Светлого братства шаги. Настал ли нужный момент? Братан еще раз напрягся, ощущая суть своего состояния в обоих мирах. И принял решение: он не сообщит пока хозяину Светлого братства о старом неустроенном буйвище и его обитателе.
          Вечером Братан сказал Владисилу Борисычу, что, возвращаясь из Клина, неожиданно увидел на автобусной остановке своего давнего приятеля. Коротко описав хозяину, кем был для него в детстве Серега-Штырь – нынешний бомж, – Братан сказал, что хочет сам, лично, заняться выплатой долга.
          Понимающе улыбнувшись, Владисил Борисыч кивнул. Ему понравился бездонный черный лед в глазах воспитанника.

          Братан стал часто бывать в почерневшем от времени доме без окон. Теперь, кроме еды и водки, он каждый раз привозил с собой воду для мертвяка.
          Мертвяк проявлял расположение к обладавшему особыми способностями Ивану. Он охотно входил с ним в контакт, заботился, чтобы Иван из мира живых не переусердствовал. Он гораздо лучше самого Братана чувствовал его состояние, когда тот находился в пограничном мире.
          Уже после двух-трех общений, Братану стало казаться, что убиенный Иван как будто чего-то ждет от него. Но чего – Братан понять не мог. Знание, которое давал ему мертвый Иван, было о том, как узнавать место, связанное с иным миром. Как чувствовать его силу. Ничем другим мертвяк делиться с Братаном не желал.
          Братан решил во всем положиться на мертвого Ивана. Он был старательным учеником и уже через месяц отыскал неподалеку схожее место. Это был след погоста, на котором хоронили когда-то заложных покойников. Вскоре, следуя указаниям мертвяка, Братан сумел почуять и место, на котором три века назад жила в охотницкой избе болотная Евдокия.
          Он хочет, чтобы я нашел для него какое-то конкретное место, – решил Братан. Может быть это место упокоения, которое сам мертвяк не может отыскать из-за какого-то заклятия. А может быть, убиенный Иван учит его, как ему найти место для себя? Место с кладом? Если так – хорошего мало. А если это будет место с силой?
          Руководствуясь новым знанием, проверил Братан и одно интересовавшее его место в Москве, которое, как он заметил, избегал его хозяин. Как и предполагал Братан, место оказалось не простым, сильным. Иначе не уцелела бы деревянная изба в Кунцеве, со всех сторон теснимая подступавшими многоэтажками.
          Жила в избе одинокая старуха пенсионерка. Судя по дыму из трубы, топила уже подзабытую в Москве настоящую печь.
          За этими тайными занятиями, требовавшими большого расхода энергии и постоянной осмотрительности, Братан забросил пока решение судьбы своего давнишнего врага. Только куражился над бомжом, соблюдая меру. Впрочем, хватить лишку было сложно. Серега теперь регулярно пил и вкусно жрал. За такую неожиданно подвалившую сладкую жизнь он готов был мириться с чем угодно.
          Кончилась зима, пришла весна. И вот как-то Владисил Борисыч вызвал к себе Братана и с ним еще троих наиболее приближенных своих учеников и подручных. У дверей кабинета они увидели цепного пса хозяина – верного слугу – из чего заключили, что дело им предстоит тайное, особой важности. Так оно и оказалось.
          Хозяин приказал им отправиться на Украину, в село Бабаи, и выкрасть там для него одну девчонку. Владисил Борисыч дал понять каждому из четверых, что задание особенное, промашку он не простит. С девчонкой велел обращаться аккуратно, почтительно, ничего себе не позволять. Действовать приказал тихо, чтобы о его причастности к похищению ни одна душа не узнала. Каждому из четверых намекнул, что в случае удачи, награда тоже будет особой.
          Так попал Братан на заветное место в Слободском краю.
          Прежде чем брать девчонку, Братан – один – побывал у ее дома в Бабаях и хорошо ощутил всю тайную силу и защищенность места, на котором она жила. Девчонку они взяли в городе, как и приказал хозяин.
          Многое передумал Братан на обратном пути, когда они, тщательно скрывая пленницу, перевозили ее в подмосковный дом. Многое он дал бы за то, чтобы узнать истинную цель этого похищения.
          Вечером того дня, как доставили они девчонку, хозяин на радостях учинил для четверых избранников бурную попойку. Братан, хоть и веселился напропалую вместе со всеми, пить старался поменьше, снадобья "Дикой Воли", освобождавшего необузданные желания и укреплявшего мужскую силу (а заодно и верность Единому Владыке), избегал и незаметно следил за хозяином.
          Уже глубокой ночью, в подвале, дождался он своего мгновения. Довольный жестокой утехой Владисил Борисыч сболтнул лишнее своей давней любимице – изощренной в искусстве любви, коварной и преданной ему, как земному богу, надсмотрщице за его наложницами китаянке Гуйцин. Это была всего лишь пара слов, туманный намек, но ненароком оказавшийся рядом Братан чутко уловил его и сделал вывод, что хозяин намерен оставить подмосковный дом и обосноваться на новом месте. Братан понял – на каком. Вопрос был в том, как этому может поспособствовать похищенная девчонка. Хозяин ее пальцем не тронул, поместил в отдельные покои в подвале и приставил к ней своего цепного пса – старого слугу, которого Братан опасался, пожалуй, не меньше, чем самого хозяина.
          Наутро, воспользовавшись расслабленностью Владисила Борисыча и тем, что мысли его занимала пленница, Братан неприметно отлучился из подмосковного дома и поехал в дом без окон. У него не было определенной цели. Он просто хотел еще раз все тщательно обдумать, и неустроенное буйвище – защищенное место – подходило для этого больше других. Может быть, мертвяк сообщит ему еще какое-то знание о сильных местах, какое-то недостающее звено.
          О Бабаевском месте мертвяк знать не мог. Он и о Кунцевском месте, на котором стояла изба старухи пенсионерки, ничего не знал. Вопрос Братана о Кунцевском месте только разозлил мертвяка.
          – Не ведаю о том месте, – недовольно сказал он и тут же ушел из подпола.
          Всё верно. Мертвяки – не хиппи с ксивниками, они не шляются туда-сюда по земле, и убиенный Иван наверняка никуда не уходил из окрестностей неустроенного буйвища.

          Серега гостеприимно поджидал Братана у отодвинутой двери в подпол. Изнутри веяло смрадным теплом от топившейся печки. У бомжары была несомненная способность чуять приезд гостя с водкой. В последние недели Братан наезжал сюда нечасто, опасался привлечь внимание Владисила Борисыча.
          Увидев наверху знакомую фигуру, бомж довольно осклабился.
          – Я тебя, блин, по шагам узнаю, – сообщил он Братану.
          – Здорово, друган! – Братан весело тряхнул наплечную сумку, звякнули бутылки.
          – Здорово. Как бизнес? – отозвался Серега.
          Периодически качественное пьянство неожиданно положительно сказалось на его лексиконе. Не в смысле частоты употребления таких универсальных слов, как "хрен" и "блин", конечно.
          Братан теперь не церемонился: сразу проходил к столу, доставал бутылку и еду. Если времени было мало, незаметно бросал в стакан Сереге колесо сильного снотворного. Так он поступил и в этот раз, потребовав, чтобы бомж умылся перед едой.
          Серега уже привык к причудам приятеля. Он послушно пошел к кастрюле, плеснул в рожу холодной водой под музыку бульканья, донесшуюся от стола, утерся рукавом и, вспомнив что-то давнее, отхаркнулся на пол.
          Когда Серега вернулся к столу, его уже ждал полный – под край – стакан. А под столом стояли угощение на пластиковой тарелке и вода в пластиковом стакане – для призрака.
          – Ну ты, блин, и суеверный, – помотал башкой Серега.
          Он теперь гораздо спокойнее относился к первому стакану, даже болтал, прежде чем выпить.
          Уселся Серега осторожно, чтобы ничего не задеть под столом. Однажды он сбил ногой воду и разбросал еду. Неожиданно, гость пришел от этого в такую ярость и так взял его за тело, что почтительное отношение к угощению для призрака накрепко отпечаталось в Серегиной голове. Но то была единственная за все время вспышка ярости богатого мужика. Так он вел себя спокойно. Психованный, – решил Серега. – Наверное, призраков боится. Такое бывает. Вон, Галяма, блин, – тише воды ниже травы был, а стоило его пидором обозвать, убить мог. Не смотрел даже, кто перед ним, на любого, на хрен, кидался и двоих, на хрен, убил. А этот богатый пидор на тот свет боится попасть, – злорадно думал Серега.
          – Давай, блин, а то прокиснет, – поднял свой пластиковый стакан Братан.
          – Не прокиснет, куда она денется, – Серега со вкусом перелил содержимое граненого в глотку.
          – Ух, сдобочка, блин, даже на закусь не тянет, – маслянисто блеснул он глазами.
          Жрал он, тем не менее, исправно. Братан не ел, водку только пригубил. Смотрел на Серегу, ждал, пока подействует таблетка. Пододвинул ему бутылку, чтобы самообслуживался. Бомжара, начав лить в стакан, удержаться не мог – наливал полный. Но умудрялся при этом не пролить ни капли.
          Увидев, что глаза у Сереги заволакиваются, Братан окликнул бомжа:
          – Эй, приятель! Иди малость поспи. Весна, организм ослабел, а водка хорошая – сразу в голову идет.
          Братану вовсе не улыбалось тащить падлу на лежанку.
          – Да, блин, вот, мать ее, – туманно согласился Серега.
          Покачиваясь, он выбрался из-за стола. Ноги его подминались. Кое-как добредя к стене, Серега повалился на матрац, рефлекторно потянул на себя тряпье. Через пару минут он уже храпел, на все лады перебирая струны мокроты.
          Сняв куртку, Братан уже начал расстегивать рубашку, как вдруг его пальцы застыли. Неосознаваемая цепь мелочей, именуемая интуицией, проявилась вдруг в его сознании самым неожиданным образом. Пыточные раны мертвяка, приметы времени, в которое он жил, молва, которая в те давние времена шла о Слободском крае – как о месте, где можно укрыться беглому крепостному рабу, вера Братана в свою собственную судьбу, – всё это соединилось вдруг в голове Братана в одно целое, совместившись с целым рядом иных, на первый взгляд вовсе уж несущественных, деталей.
          Братан расстегнул оставшиеся пуговицы рубашки. Теперь он знал, какой вопрос задаст мертвяку. Пусть и рискуя вновь навлечь на себя недовольство убиенного Ивана, как это было, когда Братан спросил его про Кунцевское место.
          Мертвый Иван появился сразу.
          – Почто теперь меня беспокоишь? – традиционно спросил он.
          – Был я далеко к югу, в Слободском краю, в селе Бабаи. Нашел там сильное место. Очень сильное место. Если знаешь о том месте, дай знание мне, – шевельнул губами Братан.
          Мертвяк долго молчал, вглядываясь в Ивана из мира живых. Братан почувствовал, что вопрос попал. Особенное, неиспытанное дотоле возбуждение овладело им.
          – Знаю я то место... – как обычно, равномерно и монотонно заговорил мертвяк.
          Так Братан узнал всё про заветное место на холмах в Слободском краю. И тем самым, сам того не ведая, снял заклятие с души Ивана-кузнеца.
          – Теперь ты знаешь. Прощай навсегда. Меня ждет покой, – сказал убиенный Иван и вместо того, чтобы уйти, как обычно, стал как бы растворяться в прозрачности.
          Братану даже показалось, что особый тончайший свет исходит в подпольную комнату от того места, где пребывал убиенный Иван. Он понял: мертвяк совершает переход в тот мир, который закрыт для живых и живущих рядом с живыми. Что-то иное шевельнулось в душе Братана. Зависть к уходящему? Быть может...
          Очнувшись, Братан вытер пот, обвел глазами подпол, показавшийся вдруг не таким, как прежде. Услышал храп вонючего гада. Едва заметная усмешка тронула углы его губ.
           Ну вот и пришел твой час. Не совсем так, как хотелось бы, но ничего – считай, амнистия по особому случаю, – мысленно заговорил он с бомжарой.
          Теперь ничто не удерживало Братана. Хозяин дома навсегда покинул свою обитель.
          Застегнув рубашку, Братан надел куртку. В подполе было зябко. Взгляд его остановился на бутылке водки "Абсолют". Изысканная, прозрачно-матовая бутылка фантастически отсвечивала на грязном столе бомжа, обтекаемая желтым светом керосиновой лампы. На фоне Серегиной миски, какие обычно ставят собакам, на фоне его замызганной вилки с налипшим кусочком сардины, на фоне граненого стакана с жирными следами от пальцев и губ бомжа. Глаза Братана блеснули. Сегодня, направляясь к бомжу, он впервые купил лучшую из водок – словно заранее знал, что едет сюда в последний раз, и хотел особо отметить этот визит.
          Потянувшись, Братан взял бутылку, разрушив этот фантастический натюрморт, налил себе водки, выпил одним глотком. Остаток водки, усмехнувшись, вылил в стакан бомжу, после чего убрал пустую бутылку в сумку и достал из сумки вторую бутылку – полную. Открыв водку, Братан поискал глазами на полу и подобрал щепку. Подошел к бомжу, присел на корточки. Поморщившись от шибанувшего в нос запаха ложа, вставил щепку бомжу в раскрытый рот и стал лить туда водку. Серега захрипел, закашлялся, ватно водя руками и двигая головой.
           Чего ты, "Абсолют" уже не принимаешь? – искренне пожурил его Братан.
          Остатком водки (всю не вылил, чтобы клиент не захлебнулся ненароком) Братан окропил затихшего бомжару.
          Тщательно обыскав подпол, Братан не нашел ни одной бутылки или консервной банки, которые привозил с собой раньше. Убрав в сумку пустые бутылки из-под водки, он смел со стола в пакет остатки еды, туда же отправил и подстольное угощение – убиенному Ивану оно теперь без надобности. Сумку и пакет вынес и поставил за дверью.
          Выбрав кусок картона посуше, Братан вынул зажигалку и поджег его. Пошел по подполу, поджигая в разных местах бумагу, картон, дерево – одновременно зажигалкой и разгоревшимся картоном. Потом взял со стола керосиновую лампу и бросил ее на пол между тумбочкой и лежанкой бомжары. Стекло разбилось, занялось тряпье.
           Отлеживайся с миром, – мысленно сказал Братан, отступая к двери.
          Старый подпол уже лихо горел, когда Братан, подхватив сумку с пакетом, взбежал по лестнице. Из щелей пола густо валил белесый дым, кое-где пробивалось пламя. Снизу, перекрывая шум огня, послышались иные звуки. Наверное, водка внутри загорелась, – усмехнулся Братан.
          Выскочив наружу, он отошел на безопасное расстояние и стал смотреть, как пламя неуклонно поглощает фальшивое буйвище. Вот огонь с ревом вырвался из деревянных стен, взметнулся к небу, мощно играя, зачаровывая непрерывным изменением своим.
          Только удостоверившись, что последнему гаду Сереге-Штырю хана, Братан повернулся и пошел к машине. Усевшись за руль и запустив двигатель, он бросил последний взгляд на пожираемый огнем дом без окон. Выше леса горел уже погребальный костер.
          Да, гад, похоронил я тебя, как князя, – усмехнулся Братан.

• Читать дальше…